Владимир Короткевич - Предыстория

Попробуем описать более или менее полно, что представляла собой Боровина, куда он ехал скрываться.

Это была невеселая земля, годная, пожалуй, для того, чтобы скрыться, но мало пригодная для жизни долгой и основательной. Огромное корыто страны, вздыбленной холмами Боровинской гряды на севере и примыкавшей на востоке к огромному потоку Одрова, главной реки Боровины, текущей на юг, было залито водой, пропитавшей здесь все. С левого берега в Одров впадал Пандур, с правой из гущи боровинских лесов текли большие и коварные реки Пятица, Медведь и, наконец, в самой жуткой глухомани, впадал в Одров еще не вполне изученный Зубр. Земля лежала низко, возвышаясь над течением рек на каких-нибудь полсажени, и была покрыта сетью болот, рек, речек, больших и малых озер. Все, что не занимала вода, было занято лесом. Человек чувствовал себя одиноким и забитым среди этих долин. Он был один, один перед лицом зверя, которым изобиловал этот край, перед лицом его огромной и коварной природы.

А зверем кишели эти дикие леса, и было его так много, как нигде, пожалуй.

Человек в этих краях недалеко ушел от человека времен варварства. Он ходил в длинной домотканой рубахе, которая подпоясывалась цветным поясом, за которым непременно торчал топорик и длинный нож; в таких же штанах, иногда полосатых, в козьей куртке мехом на обе стороны и в бесшумных воровских кожаных лаптях. Зимой он заменял куртку на кожух, целиком расшитый цветными нитками, под кожаные лапти надевал портянки из шерсти, либо же обувал валенки, которые всегда в таких случаях подмораживал. На обед ему довольно было черствой лепешки, пресной, как маца, которую он употреблял обычно либо с картошкой, либо с глотком кислого молока, либо с ломтиком «зверины», испеченной на углях. Он был очень воздержан в еде, этот человек, и «развязывался» только по праздникам, когда, наоборот, считалось неразумным есть мало. С непокрытой головой и стариннейшей кремневкой за плечами, с кисетом из кожи, в котором лежали, завернутые в тряпочки, две его самых великих драгоценности: табак и соль, он проходил в день десятки миль, не чувствуя усталости. На охотничьей тропе он мог прождать под дождем весь день, мог идти по морозу полуголым, но дома больше всего любил тепло, и печь в его хате занимала обычно четверть всего помещения. Раз в полгода шел он на базар в Быкову Елину, вернее, плыл туда на лодке и там вел себя подозрительно и хмуро, и не давая себя в обиду. Три раза в год, а то и в пять или десять лет, смотря по доступности места, приезжал к нему сборщик налогов и обдирал как липку, поэтому он заранее прятал все или переходил на какой-нибудь труднодоступный островок на болоте, где строил в гуще хату и там уж сеял на клочке глинистой земли бобы и картофель, изредка немного ржи. В вечной борьбе с природой он рос нелюбимым сыном, дикарем с могучими мускулами, рос туповатым, опутанным тысячами предрассудков, но очень честным. Для него не существовало почти никаких законов, кроме железных законов человека, жившего в лесу.

Что представляла собой земля? Одну огромную и труднодоступную крепость. Густые леса, непролазные болота, воды озер и рек, каналы, где можно было проехать только на его узком и чрезвычайно легком челне. Отдельные хаты стояли на недоступных островках, деревни — на более высоких плоских местах, огороженных от паводков высокими квадратами земляных валов, поросших кустами и дикой яблоней, отчего поля напоминали шахматную доску. Дома были в таких деревнях из очень толстых бревен с окнами узкими, как бойницы, и направленными часто вверх, отчего снаружи можно было стрелять только в потолок, в закопченные балки, покрытые тонкой резьбой и часто дырами и ямками от пуль величиною с голубиное яйцо. Двери в таких домах были толсты, и камень для того, чтобы завалить их изнутри, всегда лежал тут же. На случай, если дом подожгут, был внизу каменный подпол, тщательным образом замаскированный, а от него ход, который знал только хозяин, куда-нибудь в такие же заросли. То была крепость, которую можно было защищать одному, защищать до последней капли крови каждую хату, каждый квадрат поля, но это имело как всегда и свои недостатки: человек за межой рос, не видя простора, уединенно, как лис в норе, и это часто развивало нелюдимость, скрытность, угрюмое недоверие и крепкую память на месть и вражду. Стремление улитки в раковине.

И вот Ян подъезжал теперь к этим местам, вернее, к более «возделанной» и «культурной» части их. Очень относительно возделанной и относительно культурной. Дорога петляла по опушке леса, с другой стороны была вода — то болота, то глубокие озера, в которых, как в черном зеркале, отражались причудливо кривые коряги. До прибытия Яну оставалось полдня пути, но ехать сегодня было невозможно: закат догорал за деревьями, в лесу начинало быстро темнеть, уже с трудом различалась дорога, и Стрелка, уставшая от необычного прогона, шла медленно. Лес дышал сыростью, огромные деревья, как таинственные исполины, вдруг начали жаловаться на что-то, шуметь тревожно и тихо. Два или три раза над головой Яна пролетела, чертя воздух мягкими крыльями, сова и снова все затихло. Один раз что-то хрустнуло в чаще, там кто-то шел. Яну стало не по себе, и он крепче сжал пистолет. Он уже не надеялся провести ночь под кровом, когда вдали из-за темных кущ слабо мелькнул желтый огонек, и через пять минут Ян подъехал к старой полуразвалившейся корчме с острой, провалившейся кое-где крышей.

Мрачное здание внушало справедливые подозрения, но Яну не из чего было выбирать. Он поставил Струнку под навес, посидел немного в совершенно пустой хате, созерцая полуслепое лицо хозяина с огромным ртом до ушей, выпил стакан вина и как сноп свалился на сено, покрытое рядном, в пристройке, не дав себе труда подумать о своем положении. Сквозь сон он услышал встревоженный крик чибиса, успел подумать: «Странно, чибис ночью…» — и уснул еще крепче, ничего уже не чувствуя и не замечая.

Паличке не прошло даром участие в дуэли, роль, которую он в ней играл.

Его взяли вечером дома. Он, не предполагавший такого исхода, громко кричал о святости домашнего очага, но это делал только для проформы, потому что всю дорогу ругался так длинно и так виртуозно, что снискал даже некоторое уважение к своей особе со стороны удивленных конвойных. До десяти вечера он сидел в голой приемной, пахнущей клеем, сургучом и еще чем-то очень кислым, в приятном обществе здоровенного стражника, который копал в носу всеми пальцами поочередно и вытирал их о нижнюю сторону скамьи, обнаруживая похвальную заботу о чистоте платья своих ближних. Паличке стало скучно, он попробовал было встать и подойти к окну, но встретив явно выраженное недовольство конвойного, сел на место и тоскливо уставился в угол.