Владимир Короткевич - Предыстория

Рабе слушал очень внимательно, но не записывал ничего, и Паличке показалось это странным. Он мельком взглянул на дверь справа от стола Рабе, прикрытую узким ковром, и заметил, как ковер шевельнулся и в ту же секунду раздался неуловимый шорох, будто кто-то перевернул страницу. «Так, — отметил про себя Паличка, — обстановка доверительная, говори, никто не слышит, а там сидит, видно, какая-нибудь бумажная крыса и записывает, ах, подлецы!»

— Хорошо, — глаза у Рабе округлились. — А о союзе вы ничего не слыхали.

— Я хожу в трактир «Ключ» обедать, но не видал там до сих пор ничего предосудительного, иначе давно бы отказал хозяину.

— Ах, вы меня не понимаете! Не в том дело. Со-ю-з, а не ключ. Вы понимаете: der Bund, а не das Bund.

— Извините, ничего не слыхал.

— Быть может, вы тогда слышали об организации «длинных» или «белых» ножей? Тоже нет? А почему мы получили сведения, в которых прямо на вас указывается как на участника или, во всяком случае, соучастника некоторых их дел.

Паличка понимал, что никаких сведений нет, что его берут «на пушку», потому что он и в самом деле нигде не участвовал. Поэтому он искусно разыграл изумление, выпрямился и сказал жестко: «Если бы мне, Ваше сиятельство, попался на глаза распространивший эту гнусную сплетню — я бы ему отрубил уши, изуродовал бы его начисто. Пакость-то какая! Эти шельмы хотели меня оклеветать, но я этого не до-пу-щу. Эти люди достойны наказания властями».

Рабе съежился больше, и Паличка подумал, что этому старику доставило бы гораздо больше удовольствия его, Палички, чистосердечное признание.

Лицо Рабе было невозмутимым, как у каменного божка, и Паличка внутренне насторожился, понимая, что сейчас и начинается самое важное. Он сразу настроил себя на худшее, на то, что ему будет чертовски трудно. Он понимал, что Вара сейчас нет в городе, но что его могут словить, и значит, нужно, пусть даже топя себя, выгораживать этого юнца, такого наивного, молодого и свежего. Этот малый должен был жить, жить во что бы то ни стало, какие бы взгляды он ни защищал. Как бы это сделать, черт побери?

Паличка думал напряженно, но лицо его по-прежнему не выражало ничего, кроме благоразумной тупости. Рабе смотрел на него умным взглядом, и на его лице возникало постепенно выражение самой вульгарной скуки.

— А скажите, почему возникла дуэль?

— Видите ли, этот человек подает большие надежды, его книгу, говорят, похвалил сам правитель. Его материальное положение сейчас хорошее. И он, как всякий молодой человек, мечтает жениться. Он нашел себе невесту, дочь уважаемого человека, некоего графа Замойского, того самого, у которого и вспыхнула эта неприятная история. Ну а Гай немножко приревновал, и получилась ссора. Мальчик бы стерпел, но вот хотя бы вы, разве вы стерпели бы оскорбление, а уж на глазах своей невесты и тем более. Стоило на них посмотреть во время дуэли, Рингенау носится как вихрь, а этот стоит тюлень тюленем и еле ворочает рапирой, как палкой. А потом, когда Рингенау его ранил, — он тоже разозлился, кровь, так сказать, ударила в голову. Ну и ткнул, а невежда — часто опасная каналья на дуэли. Вот и получился, извините, исход такой пакостный. Я предлагал мириться, да Рингенау не захотел.

— Мг-м. Не захотел, вы говорите?

— Да, я говорил об этом перед началом дуэли… и отказался Рингенау. И зря отказался, между прочим.

— Какое у вас отношение к Рингенау?

— Да какое оно у меня может быть. Отношение как к человеку, которого я почти не знаю, вот и все.

— Та-ак. А ваше мнение о славянах, к коим вы принадлежите?

— Люди, к которым я принадлежу, не могут быть плохи. Хотя я и нахожу, что у нас есть плохие стороны, но люди мы хорошие, сердцем и душой преданные нашему строю. (Он понял, куда гнет Рабе, намекавший на его давешнюю фразу, сказанную Штипперу.) И напрасно нас обижают офицеры, считая за бандитов. Рингенау — трус, да и большинство сегодняшних дуэлянтов такие. Мы бы за верховного правителя перегрызли глотку, будь мы в его страже. Я это и сказал им сегодня утром. Рингенау прямо сказал, что он трус, а Штиппера оборвал, когда он обзывал меня сволочью. Конечно, он по своему происхождению выше меня и имеет больше шансов на уважение, но тут он вел себя недостойно.

Паличка заранее пресек всякую возможность поймать себя на слове и был очень рад. Поединок с этим вороном был очень опасен, и лучше, конечно, было бы сразу высказать все и дать сомнительным фактам собственное освещение, не дожидаясь, пока это сделают без тебя и в нежелательном для тебя духе. Напряжение было страшным, Паличка знал, что этот ласковый Рабе употребит все усилия для того, чтобы закопать его, Паличку, заточить в Золан или в цитадель Лис.

Последовало десятка два мелких и нудных вопросов-проверок. Паличка отвечал, всеми силами стараясь не ослабить обороны. Оба — и допрашиваемый, и допрашивающий — напряженно думали.

Рабе, несмотря на то, что вовсе не хотел делать преждевременные выводы об этом парне, все же не мог не заключить, что это обычный пустомеля и бретер; вносили сомнение только статьи Палички, которые он прочел утром, старые статьи (этот балбес получил наследство полтора года назад и бросил писать), но чертовски умные и со скрытой ехидцей, — то ли он поглупел от денег, то ли за него писал кто-то. И в тоже время, он, хотя чутьем и верил в непредумышленность убийства, видел, что этот холуй, эта бестия вращается в весьма сомнительных слоях и у него можно вызнать кое-какие косвенные данные о разных кружках и группировках. Ему не удалось поймать его на лжи, и он не мог понять, то ли подследственный действительно наивен, то ли он чрезвычайно ловкий пройдоха, не мог понять и мучился этим. Шестым чувством он понимал, что Паличка неискренен, что его патриотические речи — пуф, но ведь это было присуще двум третям всего населения. Может, следовало начать с атаки в лоб? Дьявол его знает. «Зря я показал большую осведомленность об этом деле — надо бы поменьше, может, тогда он бы и проболтался, а то держит ухо востро». Он клял себя за неловкий трюк с мнимой поимкой Вары. Теперь этот парень, понявший все, уверен в том, что против него почти нет улик. Какие же мотивы им руководят? Хорошо, если он просто дрожит за свою шкуру или боится огласки в прессе, а если это нежелание выдать соучастников?

Рабе вообще неохотно прибегал к пыткам и только в тех случаях, когда считал это необходимым. Но тут такого случая не было. А Нерва жал, а Нерва по делу о Каске готов был снять с него голову, если не откроются все подробности дела о сыне этого Яна восьмого, черт бы его побрал. Неприятно!

Следовало бы перейти к приятелям и добиться успеха хотя бы там, добиться, скажем, оговора Паличкой этого Яна Вара.

Рабе поднял голову, встретился с глазами Палички и понял, что тот видит ход его мыслей. Ему стало еще более неудобно оттого, что он помимо воли дал уверенность в том, что он его, Рабе, понимает правильно.