Конрад Мейер - Юрг Иенач

На его вопрос о господине пасторе она спокойным жестом свободной руки указала сквозь беседку и темные сени на заднюю дверь, освещенную сейчас золотом заката. Оттуда, к изумлению Вазера, доносилась воинственная песнь:

Песнь немецких ландскнехтов, звучавшую готовностью к смерти и не меньшей волей к жизни, без сомнения, пел мощный голос его друга. В самом деле, не кто иной, как он, стоял на коленях под сенью могучего вяза. И чем же завершал свои дневные труды бербеннский пастор? Он точил на оселке огромную боевую шпагу.

От неожиданности Вазер на миг онемел. Но стоявший на коленях увидел его, всадил клинок в траву, вскочил, простер руки и с возгласом: «Вазер, друг сердечный!» — прижал пришельца к своей широкой груди.

После того как гость вырвался из объятий пастора, они окинули друг друга радостным взглядом.

Вазер был несколько растерян, но постарался скрыть свое чувство.

Его подавлял весь облик силача граубюнденца, чье загорелое, обросшее бородой лицо отражало яростный огонь души. Он угадывал, что необузданная воля, ранее дремавшая в угрюмом, вялом подростке, вырвалась теперь из оков, разбуженная опасностями бурной общественной жизни.

Зато Иеначу, несомненно, понравилась складная и ловкая фигура прежнего его цюрихского приятеля, на вид скромного, с умом, но уверенного в себе. Пастор был явно рад повидать в своем уединении просвещенного городского жителя.

Он жестом пригласил гостя сесть на скамью, окружавшую ствол старого вяза, и зычным голосом крикнул:

— Лючия! Вина!

Кроткая красавица, которая встретилась Вазеру при входе в дом, вскоре появилась, неся две полные до краев глиняные кружки, с милым застенчивым поклоном поставила их на скамью между обоими приятелями и тотчас смиренно удалилась.

— Кто это прелестное создание? — спросил Вазер, с восхищением глядя ей вслед.

— Моя жена. Ты понимаешь, здесь, среди идолопоклонников, — он улыбнулся, — протестантскому пастору надо быть женатым. Это ведь один из наших основных принципов! Когда меня ссылали в этот приход, чтобы я никому не стоял поперек дороги, наши нынешние нерадивые правители строго-настрого наказывали мне спасти как можно больше душ, погрязших в трясине суеверия. С таким благим намерением я и приехал сюда. Но по сей день мне удалось наставить на путь истинный лишь одну прекрасную Лючию. Да и то ценой собственной свободы.

— Она чудо как хороша, — задумчиво произнес Вазер.

— Для меня она лучше всех! — ответил Иенач, протягивая приятелю одну кружку и поднося к губам другую. — И как кротка — из-за меня ей немало приходится терпеть от своей католической родни. Однако, друг, откуда у тебя такой богатый пороховой рог? Да ведь это же семейная святыня Александеров! Верно, я и забыл. Старик дядя умер у себя в Понтрезине, и теперь рог переходит к добрейшему Блазиусу, моему арденнскому собрату. Завидное наследство! Но скажи на милость — ты-то почему взялся доставить его в Вальтеллину?

— Это одно из моих дорожных приключений. Я потом опишу тебе их, — ответил Вазер; он еще и сам не решил, следует ли посвящать друга во все подробности зловещей малоджской встречи, справедливо опасаясь, как бы Иенач по своей горячности не вынудил его на дальнейшие признания, что совсем не входило в его планы. — В первую голову разъясни мне, дорогой Юрг, что за удивительные события происходили тут у вас в последние годы? Неспроста они привлекали к твоей родине внимание всех сведущих в политике людей. Quorum pars magna fuisti! Ты же был в них главным лицом!

— Тебе проще моего быть осведомленным в этих событиях, по меньшей мере в их совокупности, — возразил Иенач, упершись левой ступней в точильный камень и положив ногу на ногу. — Недаром ты состоишь на службе в вашей государственной канцелярии, а у вас в Цюрихе ни за чем не постоят, лишь бы не отстать от века. Впрочем, все шло естественным порядком, следствия вытекали из причин. Как тебе известно, — у вас в совете это, надо полагать, не раз обсуждали, — Испания и Австрия издавна подкупами домогались у наших католиков союза и пропуска через нашу страну для своей разнузданной солдатни. Теперь же, ничего не добившись с помощью своих наемников, Испания, договорам наперекор, с досады воздвигла вон там, на пороге нашей Вальтеллины, — он указал рукой на юг, — крепость Фуэнтес, которая ежечасно грозит нам. Если пожелаешь, Генрих, мы завтра побываем там, и ты много выиграешь в милостях цюрихского начальства, описав как очевидец предмет наших раздоров. Обстоятельство это, понятно, тяготило нас, но до поры до времени не было вопросом жизни. Когда же каждому здравомыслящему человеку стало ясно, что католические державы готовятся огнем и мечом выжечь немецкое протестантство…

— Бесспорно, — вставил Вазер.

— …тогда Испания поняла, что для нее вопрос жизни — любой ценой проложить дорогу своим войскам от Милана до Тироля, через нашу Вальтеллину, для нас же вопросом жизни стало любой ценой воспрепятствовать этому; и в первую очередь надо было нанести сокрушительный удар нашей испанской партии.

— Все так, только зачем было прибегать к столь крутым мерам, — заметил цюрихский гость, — зачем было вашему народному суду в Тузисе, презирая все правила и законы, карать столь жестоко?

— Так уж у нас повелось: кто в Граубюндене занимается политикой, тот рискует головой. Таков наш нрав и обычай. Впрочем, все эти ужасы порядком преувеличены. Нас оклеветали нелепыми россказнями, оба Планта порочили и чернили нас и в чужих странах, и на ваших годичных собраниях.

— А Фортунатус Ювальт, человек по справедливости всеми почитаемый и не примкнувший ни к одной партии? Писал же он в Цюрих, что вы с ними поступили безжалостно.

— Так ему, схоласту эдакому, и надо! В наше тяжелое время нельзя оставаться в стороне. Недаром сказано: если ты не горяч и не холоден, но тепел…

— Он жаловался, что его оговорили лжесвидетели.

— Все может быть. Однако головы ему не снесли, а только присудили ему уплатить четыреста крон штрафа за то, что служил и вашим и нашим.

— Хорошо. Допустим, вам необходимо было изгнать из страны Помпео Планта и его брата Рудольфа, — немного погодя заговорил снова Вазер, — но к чему же было клеймить их, как последних преступников, и грозить им палачом? Можно ли забыть, как велики заслуги их доблестных предков и какими глубокими корнями сами они связаны со страной?

— Подлые изменники! — вскипел Иенач. — Во всех нависших над нами опасностях и напастях повинны они, да сокрушит их бремя этой войны! Они первые завели шашни с Испанией. Ни слова, Генрих, в их оправдание!