Конрад Мейер - Юрг Иенач

— Вряд ли это сейчас возможно, капитан, нам пришлось бы сделать большой крюк, а уже надвигается ночь. Герцог педантически точен, и я буду в ответе за ваше опоздание! — возразил Вертмюллер, подивившись втихомолку, почему Иенач нуждается в охране для себя и для своего имущества.

Он вновь попытался прочесть на укрытом густой тенью лице его тайну, но гондола свернула как раз на узкую тёмную лагуну, и лишь два горящих львиных глаза сверкнули на него из мрака.

Когда гондола пристала на Канале-Гранде к мраморным ступеням герцогского дворца, рядом оказалась другая, готовая к отплытию гондола; на пороге величественного сводчатого портала показались двое парадно одетых мужчин. Их фигуры четко выделялись на фоне ярко освещенных сеней. Изящное телосложение и плавная гибкость манер обличали в одном из них знатного венецианца, другой же, дородный и по-немецки степенный, с провинциальной церемонностью отказывался первым пройти в дверь.

— Полноте, господин Вазер! Вы мой высокочтимый гость, — говорил стройный венецианец, которого и Иенач и Вертмюллер почтительнейшим образом приветствовали теперь, узнав в нем самого провведиторе Венецианской республики.

Гримани с подкупающей приветливостью обратился к граубюнденцу.

— Не смею вас задерживать, вас дожидается сиятельный герцог. О делах менее важных поговорим потом. Мы еще с вами увидимся.

Господин Вазер в свой черед поспешил пожать руку другу юности и, прежде чем сесть в гондолу, шепнул ему:

— Герцог весьма к тебе расположен, да и Гримани — он принимает меня как самый радушный хозяин — благосклонно отзывался о тебе и превозносил твои заслуги.

Гондола отчалила. Проходя через сени, Иенач с усмешкой сказал Вертмюллеру:

— После диких Далматинских гор мне трудно будет сразу освоиться в изысканном обществе герцогини. По рангу и по духу она, бесспорно, выше любой дамы, к чьим ногам меня приводила моя звезда. Разрешите, лейтенант, почистить у вас в комнате камзол и одолжите мне самый свой нарядный кружевной воротник.

И оба офицера, перепрыгивая через широкие ступени, поспешили вверх по лестнице.

— Герцог у себя один… он, очевидно, желает доверительно побеседовать с вами, — сказал Вертмюллер, через несколько минут вводя Иенача в герцогские покои.

Сперва они вошли в слабо освещенную аванзалу с панелями темного дерева; из тройной сводчатой двери, разделенной колоннами, открывался вид на парадный зал, куда вело несколько ступеней.

Богато позолоченный, продолговатый покой, должно быть, смотрел на Канале-Гранде пятью своими сводчатыми окнами, расположенными по фасаду великолепного строения. Повернувшись спиной к темнеющим окнам, герцог сидел с книгой у высокого камина, перегруженного мраморным орнаментом, изображавшим хоровод фигур и гирлянды фруктов; в камине горел яркий огонь.

Вертмюллер уже занес ногу на ступени, покрытые турецким ковром, и собрался доложить о капитане, когда герцог поднялся с кресла, захлопнул книгу и положил ее на каминную доску, однако не повернулся в сторону посетителя и явно не заметил его.

В то же время Иенач железной хваткой удержал молодого офицера, намеревавшегося его представить.

— Стойте, я пришел не вовремя, — прошептал он, указывая на противоположную дверь.

В эту дверь торопливо вошла заплаканная герцогиня и за руку подвела к своему супругу статную степенную женщину, в которой Вертмюллер с первого взгляда узнал незнакомку, молившуюся перед алтарем в соборе деи-Фрари.

Безотчетно повинуясь воле Иенача, лейтенант вслед за ним отступил за портьеру, где оба остановились, пристально следя из своего укрытия за всем происходящим в зале.

— Я привела к вам, супруг мой, страдалицу, гонимую судьбой, — в волнении начала герцогиня. — Она молит вас по-христиански помочь ей и по-рыцарски защитить ее; право же, став ей заступником, вы не посрамите своей высокой добродетели. Она вполне доверилась мне, без утайки поведав о своей горестной доле. Мне выпало счастье — могу смело сказать об этом в ее присутствии — познать трагедию этой высокой души, с истинно римским геройством противоборствующей неумолимой судьбе. Эта благородная девушка достойно носит имя Лукреции. Она отпрыск одного из славнейших родов в том диком горном краю, который ждет вас как избавителя. Она была еще простодушным ребенком, когда отца ее, на ком сосредоточилась вся ее любовь, ночью зверски зарезали жестокие враги, и она осталась отверженной сиротой, беззащитной перед горестями и злобой нашего нечестивого мира… Но сердце ее осталось чисто, а отважная рука кинжалом разрубила сети порока. Имейте к ней сострадание, бесценный мой повелитель! Всякую милость, оказанную моей любезной Лукреции, я приму как знак вашей милости ко мне; ибо ее горе до краев переполнило мою душу!

Тут сердобольная предстательница снова залилась слезами и, закрыв руками лицо, бросилась в кресло.

Пока знатная гугенотка произносила свою выспреннюю речь, на которой явно сказалось влияние входившего тогда в моду Корнеля, герцог добрым взглядом смотрел на девушку, скромно стоявшую перед ним, и словно старался прочесть в ее спокойных чертах, в теплом взоре ее темных глаз, что же, собственно, привело ее к нему; из ревностного ходатайства своей супруги он решительно ничего не уразумел.

— Я Лукреция, дочь Помпео Планта, — в ответ на его безмолвный вопрос сказала незнакомка. — Когда моего отца объявили в Граубюндене вне закона, он отвез меня, тогда пятнадцатилетнего подростка, к монашенкам в Монцу, где меня и застигла весть о его убийстве. Надо ли говорить, как это известие сокрушило мою жизнь, какой одинокой я, круглая сирота, осталась на свете. Домой я вернуться не могла, не могу и сейчас без вашего содействия. Мой родной Граубюнден истерзан войной и междоусобицей, ибо на нем лежит проклятие неотомщенного злодейства и кровь моего отца вопиет к небесам. Правда, остался у меня дядя, объявленный вне закона Рудольф Планта, он живет в Милане и до сих пор делил со мной хлеб изгнания; в Монцскую обитель я не вступила по бедности и потому, что не хотела навеки разлучаться с родными горами. О причине же, по которой я сейчас рассталась с дядей, разрешите мне умолчать. Я точно ветка, оторванная от дерева, меня несет потоком, и корни я могу пустить лишь на родной земле, политой искупительной кровью. Дайте мне разрешение вернуться в Граубюнден, благородный герцог! Я слышала, как могущественно там ваше влияние уже сейчас, а вскоре ему будет служить опорой ваше победоносное оружие. Я ни в чем не погрешила против своего отечества и всегда намерениями и поступками оставалась чужда злоумышлениям испанской партии и моего дяди. Я хочу, чтобы мне вернули мое родовое владение, я ищу правого возмездия за моего отца. Больше мне не для чего жить на свете.