Конрад Мейер - Юрг Иенач

Внимательно выслушав прекрасную чужестранку, герцог по-отечески взял ее за руку и мягко, но наставительно сказал:

— Мне понятна вся горечь вашего одиночества, мадемуазель, сочувствую я и вашему желанию вернуться на родину и посвятить свою жизнь памяти отца. Я охотно выдам вам положенный пропуск, но на то, что вы называете искуплением, я смотрю по-иному. Поверьте мне, оно не минет тех, кем оно заслужено. Вся наша жизнь, жизнь всего человечества с самого ее начала — это непрерывная цепь вины и искупления. Однако ограниченному человеческому взгляду трудно увидеть, и чем истинное возмездие, а посему вернее будет платить за зло жертвенной любовью, нежели отвечать насилием на насилие, громоздя тем самым проклятие на проклятие. А в разгар междоусобных страстей упаси боже нетвердую женскую руку браться за обоюдоострое оружие личной мести. Не раз в наших отечественных распрях грозила мне рука убийцы, но и настигни она меня, я бы до последнего своего вздоха молил жену и дочь не пятнать себя даже мстительными помыслами, а не то что самой местью. Ибо: «Аз есмь воздаяние», — сказал господь.

Лукреция смотрела на герцога с горестным недоумением. Христианская кротость полководца удивляла ее, а его укор был для нее неожиданностью. Но прежде чем она успела собраться с мыслями для ответа, ее лицо внезапно исказилось, как будто ей померещился призрак. Вся душа ее сосредоточилась во взгляде, с ужасом обращенном на среднюю створку дверей.

Твердым шагом поднявшись на ступени, между колоннами появился рослый человек. Горделиво и спокойно, как всходит на эшафот приговоренный к смерти король, шел Юрг Иенач с обнаженной головой к оцепеневшей девушке.

Молча поклонившись герцогской чете, он остановился перед дочерью Помпео Планта, устремил пристальный взгляд на ту, кого не видел столько лет, и отрывисто заговорил:

— Верши свою правую месть, Лукреция. Убийца Планта по праву обречен тебе. Он предает себя в твои руки и ждет твоего приговора. Возьми его жизнь. Она твоя — твоя вдвойне. Еще мальчиком я бы пожертвовал ею для тебя. А с тех пор, как мой долг повелел мне поднять руку на твоего отца, жизнь мне постыла, но она принадлежит тысячам моих сограждан. Я жажду отдать ее за них, за мой народ, и, быть может, завтра же вот этот благородный рыцарь откроет мне такую возможность. Подумай об этом, Лукреция Планта! Тебе дано решить, у кого больше прав на мою кровь — у Граубюндена или у тебя.

Эта речь ошеломила Лукрецию и повергла ее в смятение. Убийца, преследование которого стало для нее целью жизни, добровольно отдает свою жизнь в ее руки, показав при этом такую высоту души, что душе столь же высокого строя остается лишь приравнять себя к ней великим подвигом прощения. Именно такого соревнования благородных чувств ждала герцогиня, из речи граубюнденца и ее воздействия на Лукрецию без особого труда угадавшая, что молодых людей связывают прожитые вместе юные годы и горячая взаимная склонность. Судя по собственному умонастроению, она полагала, что Лукреция, на миг в невольном порыве протянувшая руки к другу своей юности, сейчас обовьет ими его шею и ее законная долголетняя ненависть к убийце отца покорится чарам былой любви и неотразимому обаянию этого удивительного человека.

Ничуть не бывало. Поднятые руки опустились, и герцогиня увидела, что все тело прекрасной девушки содрогается от рыданий. С громким стоном, забыв и себя, и окружающих ее чужих людей, несчастная мученица дала волю страданию, которое гордо таила все свои молодые годы, а сейчас излила в страстной жалобе.

— Юрг, Юрг, как мог ты причинить мне такое горе? Ты, товарищ моих детских игр, защитник моей юности. Как часто в мрачном итальянском монастыре или в неприютном жилище моего дяди, когда сердце рвалось на родину, а я не смела ступить на ее землю, не отомстив за отца, — как часто, забывшись тревожным полусном, видела я тебя, верного друга юности, ныне же могучего воина, и молила тебя: Юрг, отомсти за моего отца! У меня никого нет, кроме тебя! Ты все делал мне в угоду, по глазам читал мои желания. Юрг, помоги же мне теперь исполнить священнейший мой долг!.. И я ловила твою крепкую руку… Увы, горе мне, она обагрена кровью. Ты — чудовище, ты и есть убийца! Прочь с глаз моих! Мои глаза в сговоре с тобою — они греховны и тоже повинны в крови отца. Уйди! Ни мира, ни союза не может быть между нами.

Так убивалась Лукреция, ломая руки в безысходном отчаянии душевной борьбы.

Герцогиня умиротворяюще обвила своей тонкой рукой шею неутешной девушки, и та в слезах покорно последовала за ней в смежную комнату. Сиятельная дама вскоре снова появилась на пороге и шепнула подошедшему к ней супругу:

— С вашего разрешения я сама в своей гондоле отвезу ее домой, как только она придет в себя. Она остановилась на площади Святого Марка, у вашего банкира; его жена приходится ей дальней родней. Я возьму с собой верную служанку Эшаг.

Герцог ласково одобрил свою сердобольную супругу, и чувствительная дама скрылась за дверью, не преминув бросить последний взгляд на граубюнденца, выражавший не то укоризну, не то восхищение.

— Тяжкий выпал вам жребий, Георг Иенач, — сказал герцог, когда они остались вдвоем. Увидев, как побледнело, каким суровым стало лицо капитана, он понял, что тот всеми силами старается преодолеть и скрыть острую боль старой раны. — Однако вам и положено искупить злодейски пролитую вами кровь. Преступление, свершенное в пылу необузданной юности, должно быть оплачено достойными делами зрелого мужа. Вы думали диким самоуправством и подсказанным ненавистью произволом освободить свое отечество, а довели его до гибели; ныне же вы должны способствовать его спасению, отрекшись от собственной воли, подчинить свои поступки военной дисциплине и всецело покориться обдуманному и твердому руководству. Я буду посылать вас всюду, где нужна отчаянная отвага. Теперь я понял, почему вам желанна опасность, считайте, что с настоящей минуты вы состоите на моей службе. Я убедился сегодня, что своим влиянием могу отстоять здесь вашу свободу. Вряд ли провведиторе Гримани вздумает оспаривать мои права на вас. Он не проявил к вам особого интереса и довольно равнодушно высказался о возможности вашей отставки. До каких пор вы числитесь на службе у Венецианской республики?

— До будущего месяца, ваша светлость.

— Тем лучше. Предоставьте мне все переговоры. Проще всего будет, если вы нынче же поселитесь у меня и пошлете за своими слугами и вещами.

Вертмюллер не показывался до сих пор и с противоречивыми чувствами наблюдал всю сцену из аванзалы; при этих словах он приблизился и, скрывая недовольство, с трагикомической миной заявил, что капитан оставил слуг и поклажу на причале у Дзаттере. Если ему, Вертмюллеру, будут даны полномочия, он привезет их.