Конрад Мейер - Юрг Иенач

Месть всецело в наших руках. В городе сто пятьдесят наших офицеров, все, как на подбор, храбрецы, и все готовы своей дворянской шпагой отмстить за оскорбление, предательски нанесенное Франции.

Мы неслышно займем все выходы из «Колокола», ворвемся туда всем скопом и перебьем упившихся граубюнденцев. Я договорился в лагере, чтобы по моему условному знаку городские ворота были снаружи взорваны петардами. Наши войска войдут в город и займут его. Жители Кура в большинстве своем всегда были противниками испанских интриг и тяготели к йам, французам. Частью добровольно, а частью по принуждению они крикнут: Vive la France! [8] Да здравствует Франция! (франц.) — и, будьте покойны, ваша светлость, через несколько дней вся страна присоединится к ним, потому что всем претит союз с Испанией. Главный зачинщик должен поплатиться первым — расправу с ним я беру на себя. А едва только Иуда получит заслуженную мзду, — не сдерживая своего бешенства, воскликнул он, — все, поверьте мне, мигом примет иной оборот!

— И вы думаете вероломством и кровопролитием восстановить славу Франции? — строго спросил герцог.

Лекк указал на данные ему полномочия.

— Я только исполню волю короля, моего повелителя, — оправдываясь, возразил он. — Кардинал — человек ученый и мастер разрешать вопросы совести. В его символе веры стоит: «измена за измену». Девятнадцатого марта злостным насилием, посрамившим гостеприимство этого дома, вы были вынуждены дать слово, которое тем самым ни к чему не может вас обязывать ни перед богом, ни перед людьми, хотя бы вы и поклялись на Евангелии или на святом причастии…

— Моя совесть предписывает мне иное, — твердо и решительно заявил Роган. — Пока что я ваш главнокомандующий, а значит, вы должны и будете мне повиноваться. Не смейте больше говорить о вашем замысле! Если бы он удался, испанцы и австрияки тот же час вторглись бы в страну, благо они стоят у границы, — и возгорелась бы жесточайшая война. Сами же вы сказали: один человек хладнокровно задумал и совершил это предательство. Народ в целом ни в чем не повинен — зачем же ему такой страшной ценой платить за вину одного? Я сдержу слово и не считаю, что от этого потускнеет блеск наших лилий. А если бы даже, как вы говорите, слава французского оружия понесла урон, — все равно я обязан сдержать свое слово.

— Француз не смеет так рассуждать! — вскипел Лекк.

Герцог схватился рукой за сердце. Сам он знал и раньше, но сегодня впервые услышал из чужих уст, что отечество потеряно для него.

— Если мне нельзя быть французом и человеком чести, — тихо вымолвил он, — я предпочту сохранить честь, хотя бы мне и пришлось лишиться родины.

И оба возвратились из фонаря в комнату.

К ночи похолодало, и в доме затворили окна. На залитую лунным светом середину площади выступила рослая фигура человека, который давно уже, скрестив руки и прислонясь к стене, стоял под окнами фонаря, не замеченный обоими собеседниками. После того как мосье де Лекк, громко звеня шпорами, вышел из дома и завернул за угол, человек этот некоторое время, понурившись, шагал взад-вперед в тени противоположного ряда домов и время от времени поглядывал на фонарь в герцогском кабинете, пока там не погас огонь. Теперь он остановился на углу боковой улицы. Опять послышались шаги. Тощий человек в одежде испанского дворянина, пошатываясь, вышел на площадь и нерешительно остановился на миг, пристальным взглядом окинул того, кто стоял в ночном дозоре, затем приблизился и заговорил с ним, как со старым знакомым.

— Так я и знал, синьор Иенач, что вы заботливо оберегаете свою добычу, — заговорил незнакомец в испанском плаще. — В «Колоколе» никто не понимает, куда вы запропастились. Хорошо, что я нашел вас там, где и ожидал найти. Вы обязаны воспрепятствовать отъезду герцога! Иначе вы окажете плохую услугу Испании и выставите прежние свои старания в сомнительном свете. Сербеллони счел излишним напоминать вам, чтобы вы не выпускали герцога из рук и не дали ему снова обратить свое прославленное оружие против Испании и Австрии. Он полагал, что это негласное условие так или иначе входит в ваш договор с Испанией и незачем требовать; чтобы вы особо подписывали его. Я же говорил Сербеллони, что с детства знаю вас и, на мой взгляд, в деловых отношениях с вами, как, впрочем, и со всеми обитателями нашей земли, которая, по новейшим ученым изысканиям, вдобавок еще и вертится, — ничего нет вернее честного письменного договора. Я и привез вам такой договор, и вы только диву дадитесь, какое заманчивое предложение я вам делаю. Крепость Фуэнтес в обмен на Генриха Рогана! Конечно, не самая крепость, а снос ее, которого так давно жаждал Граубюнден. Герцога вы могли бы оставить при себе. Но шпрехеровский дом и вообще недостоин его сана, а после вашего визита девятнадцатого марта тем более стал ему неприятен, так уж лучше препроводить благочестивого вельможу в Милан, где ему будет обеспечена мирная и приятная частная жизнь. Правда, предусмотрительнее было бы, как я не раз писал вам, выражая пожелания наместника, сдать его с рук на руки вашему испанскому союзнику, не дожидаясь того, чтобы французские войска перевалили через Шплюген, где они сегодня задержали меня. Я ведь спешил сюда прямо из Милана и по их милости потерял драгоценное время.

Почему вы не отвечали на мои письма? Это было неумно и некрасиво со стороны друга детства. По счастью, еще есть время. Герцог еще здесь, да вдобавок и болен, как мне говорили. С вашей дипломатической сноровкой и при вашем влиянии на герцога вы, уж конечно, найдете способ полюбовно договориться с ним, чтобы он задержался в Куре. Тем паче, что сам-то он не может вести свои войска домой, во Францию. Ну как, договорились? Фуэнтес в обмен на герцога? Вы молчите… Надо надеяться, у вас, как у намалеванных святых и у красивых женщин, молчание — знак согласия.

Иенач выслушал его с безмолвным и негодующим презрением.

— Убирайтесь отсюда, Рудольф Планта, — заговорил он наконец тихим, но гневным голосом. — В Граубюндене вы все еще вне закона, и всякий, кому вы здесь повстречаетесь, вправе убить вас. Сербеллони знает, что с людьми вашего пошиба я переговоров не веду. Ему известны мои условия, от которых я не отклонюсь ни на волосок. Я вступил в переговоры с Испанией, дабы восстановить свободу и честь моей отчизны. Вам же до нее никогда не было дела, иначе вы не сочли бы меня способным на такую низость. Сербеллони тут ни при чем. Это дело по вашей части, и хлопочете вы о собственной выгоде. Вам не впервой продавать доблестную кровь и вести подлый, трусливый, позорный торг человеческими жизнями! Стыд вам и срам!

Планта издевательски захохотал.

— Эх вы, святая невинность! Можно подумать, вы так уж брезгаете испанскими червонцами… Откуда тогда, позвольте вас спросить, к вам привалило богатство и почет, меж тем как у меня все родовые поместья и замки отняты взбунтовавшейся чернью во главе с неким пастором-демократом, о котором вам теперь, должно быть, тошно вспоминать. Вот я по сей день и скитаюсь, как странствующий рыцарь, без денег, без крова. Ну да что там поминать зло! Сейчас мы едим хлеб одного хозяина. Я знаю, что вы получили большие деньги. И вам уж никак не пристало попрекать меня тем, что и я хотел провернуть выгодное дельце!