Конрад Мейер - Юрг Иенач

Барон Лекк почему-то отстал от всех. Вдруг он круто повернул коня, подскакал к Георгу Иеначу и, выхватив пистолет, крикнул ему в лицо:

— Так Лекк прощается с изменником!

Щелкнул курок, порох вспыхнул на полке, но пистолет дал осечку.

Весенние события всколыхнули и взволновали город Кур и всю страну, но Лукрецию Планта они как будто и не затронули. Она жила одна в родовом замке Ридберг, который находился поодаль от проезжей дороги, упирался в залитый солнцем косогор и отовсюду окружен был цветущими лугами, взлелеянными нивами и плодовыми садами, являя картину сельского покоя.

Зато казисские монашенки всей душой разделяли страхи, надежды и радости страны. В ответ на призыв Юрга Иенача они послали на бой с нечестивцами-французами всех монастырских слуг вплоть до последнего подпаска. Они опустошили свой скромный погреб, щедрой рукой поднося вино тем ополченцам, что направлялись к прирейнским укреплениям, и тем, что шли восвояси. Алебарды и бердыши стояли прислоненные к мирным крестам монастырского кладбища. Стар и млад теснились под стенами обители, и благочестивые сестры без устали бегали туда и назад, до дна опорожняя бочонки с суслом и с вином.

Однако жители Домлечга, с ликованием глядя, как уходят французы, даже и не подозревали, какое участие синьорина Лукреция принимала в тайных переговорах, подготовивших события в Куре. Ничего не знали и казисские монашенки, хотя, по настоянию своего духовника, все усерднее поддерживали дружеские отношения с синьориной. И не то чтобы Панкрацио обольстил их надеждой навсегда переманить последнюю Планта из Ридберга в стены монастыря. Нет, они дружили с Лукрецией по душевному к ней расположению и по природному добросердечию, полагаясь на мудрость капуцина и не докучая синьорине вопросами или просьбами касательно ее будущего и связанных с ним корыстных упований. Им жаль было бы оставлять синьорину в Неведении насчет тех удивительных дел, которые творились в стране и становились им известны самыми различными путями.

Правда, сестре Перепетуе трудно было бы перебороть свое любопытство и не выспросить хотя бы у Луки, зачем это синьорина на такой долгий срок отлучалась по ту сторону гор, если бы она еще зимой не узнала из самого верного источника, из письма отца Панкрацио, что связанные с наследством тягостные семейные дрязги, о которых лучше и не заговаривать с Лукрецией, требуют ее пребывания в Милане.

Лукреции нелегко далась ее прошлогодняя поездка в Милан, однако она упорно и стойко преследовала указанную Иеначем цель и твердостью воли достигла своего. Но самым тяжким испытанием оказался для нее не двукратный переход через перевалы, небезопасный в зимнюю пору, — крепкая по натуре, она без боязни и утомления одолела эти страсти при поддержке Луки и еще одного привычного сына гор. Другое дело, когда расторопный Панкрацио, встретив ее в Милане, привел к Сербеллони и когда, очутившись лицом к лицу с этим умным и неумолимым политиком, она поняла, что вторглась в совершенно чуждую ей область и запуталась в сложных и дотоле непонятных ей вопросах.

Ее положение как представительницы командующего граубюнденскими полками было более чем странным и в глазах непосвященных, понятно, казалось двусмысленным. Сербеллони, зная ее и то, что она смертной ненавистью ненавидит убийцу своего отца, не впал в эту ошибку, он счел вполне естественным, что она всеми силами стремится к осуществлению политических целей своего отца и дяди; зато он ошибся в другом.

Он полагал, что она с самого начала осведомлена обо всех интригах изгнанных из Граубюндена сторонников Испании, и заговорил с ней как с посвященной во все переплетения обоюдных интересов. Она ни о чем ведать не ведала, а он незаслуженно заподозрил ее в политическом сговоре с кузеном Рудольфом Планта, чье тлетворное дыхание порочило и марало все вокруг; вовсе не желая ее оскорблять, он приводил ее в смятение денежными посулами и намеками на почести, которые ждут усердных пособников задуманной интриги, он рисовал радужные перспективы, открывающиеся перед ними в случае удачи, и ему даже в голову не приходило, какое презрение к политике и к ее грязным махинациям он внушает Лукреции.

Теперь и Георг Иенач предстал перед ней в ином свете; чувство гадливости ко всей этой гнусной возне поколебало веру в его бескорыстную любовь к родине, в цельность его личности, хотя поначалу она и не успела осознать, как пагубно эти сомнения отразились на ее чувствах к нему.

Ее поддерживала только боязнь изменить самой себе. Она обещала ни на йоту не отступить от тех пяти условий, которые ей поручено было защищать, не соглашаться ни на какие поблажки. И она твердо стояла на своём. Память об отце не покидала ее, случалось, что она готова была пасть духом, и тут его образ придавал ей силы, а замыкаясь в воспоминания, она все живее сознавала, что действует в согласии с ним, когда добивается заключения договора, составленного Иеначем.

Выполнив свою задачу, как добровольное и послушное орудие чужой воли, она с принятыми и подписанными Испанией условиями договора вернулась в ридбергское уединение и дожидалась там, когда у нее потребуют — скорее всего через казисских монашенок — привезенный ею документ.

Подошел март месяц. Однажды под вечер в Ридберг опять явился Иенач. Отец Панкрацио известил его письмом, что Лукреция уехала из Милана и что выданные испанской стороной полномочия бережно хранятся у нее в замке. И вот он приехал получить из ее рук бумаги, подписанные Сербеллони.

Когда он вошел, у Лукреции бешено заколотилось сердце — не от радости, а от испуга.

С Георгом снова произошла разительная перемена. Теперь в глазах его сверкал уже не былой юношеский задор и не та противостоящая любым препятствиям уверенность, с которой она столкнулась при недавней их встрече; в нем чувствовался сейчас внутренний хаос, в словах и жестах было что-то судорожно-порывистое, словно сверхчеловеческое напряжение сил выбило его из колеи, превысив положенный ему природой предел.

Лицо его вспыхнуло диким торжеством, когда он взял в руки и пробежал глазами долгожданные документы. В порыве восторга он хотел обнять колени своей вестницы; но Лукреция, вздрогнув, гордо отступила назад.

Тогда он поднял руку к небесам и с ликующим вызовом выкрикнул:

— Клянусь, Лукреция, если это удастся, для меня не станет никаких преград! Я перешагну через кровь твоего отца, я вырву меч из рук ангела мести, но ты — ты неизменно, вечно желанная — будешь моей!

Лукреция схватила его за руку и через узкую дверцу ввела в длинную сводчатую комнату, заднюю стену которой занимал старинный, никогда уже не топившийся камин, а над камином был грубо намалеван черный крест…