Конрад Мейер - Юрг Иенач

Тем временем Иенач вполне овладел собой, и перед герцогом снова уже сидел полководец и государственный муж, говоривший меткие и обдуманные слова.

Полковник небезуспешно старался внушить Сербеллони, что новый союз с Францией, хоть и обманутой однажды, — вполне сбыточное дело и, несмотря на кажущуюся неправдоподобность, отвечает логике событий.

— Его высокопреосвященство, французский кардинал, — человек высокого ума, — говорил Иенач, — во имя своих политических целей он пренебрежет личной неприязнью ко мне и с готовностью поддержит меня, если я вновь подчиню Граубюнден французскому влиянию. А за мной дело не станет. Вальтеллинские крепости всецело в моих руках. За короткий срок наше многочисленное и еще не разоруженное войско может быть переброшено туда, и покладистые вальтеллинцы как миленькие присягнут новым граубюнденским покровителям, а что до возражений, так мне до них вот какая печаль! — И он дунул себе на ладонь. — Именно сейчас, когда капризная Беллона на германском театре войны не очень-то благосклонна к Австрии и к Испании, столь крутой поворот граубюнденской политики чувствительно повредит интересам его католического величества. Смотрите, как бы, упустив драгоценное время для подписания моего договора, вы, ваша светлость, не испортили себе отношений с мадридским двором!.. Не смею сравнивать, однако же вам известно, как по незнанию наших граубюнденских нравов и обычаев герцог Роган безвозвратно утратил престиж политического деятеля. Избави вас от этого бог! За меня вам бояться не следует. Я бы без труда обелил себя в глазах его католического величества, вкратце изложив ход событий.

Полковник таинственно нагнулся к наместнику и зашептал что-то об открывшемся ему через обращение доступе к чувствам его величества, короля Испании.

Сербеллони понял, что попал в ловушку. В нем поднялась смертная ненависть к этому лукавцу и головорезу, которого он охотно схватил бы и прикончил здесь на месте, в Милане. Это было вполне в его власти, но рассудительность и гордость не позволяли ему злоупотреблять своей властью. Его достоинству подобало целым и невредимым отпустить восвояси пользовавшегося правом неприкосновенности посла чужой страны.

Отпустить с неподписанным договором?

Ни в коем случае. Этот человек способен осуществить свою угрозу, и тогда ему самому не уйти от королевской немилости.

Но больше всего его решимость подавляло опасение, что презренный граубюнденец своим переходом в католичество и в самом деле нашел ключ к богобоязненной душе Филиппа IV, побуждения которого были поистине неисповедимы.

— Не горячитесь понапрасну, синьор, — надменно промолвил он, — вашу милость утомили непривычные для вас обстоятельные и подробные политические переговоры. Освежитесь лимонадом… Мы подумаем и подождем более спокойного часа для дальнейшей беседы.

Граубюнденец снова отыскал на столе тот договор, который был составлен секретарем по его указаниям, и во второй раз протянул его герцогу.

— Сегодняшний спор возник единственно из-за необдуманного предложения Австрии и был как бы пробой духовных сил и словесным поединком, не затронув сути дела и никак на него не повлияв… Постараемся же, ваша светлость, решить наше дело без проволочек и без помех. Вот как оно обстоит и вот чего требует. Покончите с ним по-хорошему, — от всего сердца попросил Иенач, — и я воздам должное широте и мудрости ваших политических взглядов.

То ли герцогу захотелось оправдать столь лестное о себе мнение, то ли он не мог дольше терпеть общество человека, осмелившегося ему грозить, так или иначе, подняв брови, он не спеша перечитал все пункты договора и машинально потянулся за пером.

Иенач услужливо схватил перо, обмакнул в чернила и с любезнейшим поклоном, с прежней неотразимой улыбкой поднес его испанскому вельможе.

Подписав договор, герцог обратился к полномочному представителю Граубюндена с просьбой, ему в угоду, задержаться в Милане хоть на несколько дней, дабы, как положено, принять в дар жалуемые при заключении договора награды и орденские цепи.

Затем он проводил гостя до порога.

Медленными шагами вернувшись назад, он остановился посреди залы.

— Этот человек слишком много узнал обо мне, — произнес он про себя. — Ему нельзя оставаться в живых.

Лес уже багровел на склонах гор, и с опустошенных плодовых деревьев бесшумно падали золотые листья, когда в последние солнечные дни из Милана в Домлечг вернулся наконец долгожданный духовник казисских монахинь. Попутно с общими переговорами отец Панкрацио хлопотал о восстановлении своего монастыря в Альмене, но успеха не добился; зато он привез из Милана самые что ни на есть удивительные и отрадные вести. В первый же вечер он отправился в Ридберг повидаться с синьориной и, сияя от радости, сообщил ей, что его превосходительство генерал Иенач, бывший ранее заклятым врагом ее преданной католической вере семьи, месяц тому назад, исповедовавшись и получив отпущение всех грехов, возвратился в материнское лоно единой истинной католической церкви.

Докладывая об этом, он торжествующе смотрел на синьорину. Очевидно, он связывал ее судьбу с этим радостным событием и считал, что великим актом покаяния с совести убийцы, кроме всех прочих грехов и злодейств, смыта и искуплена перед богом и людьми также и кровь ее отца. Она же только побледнела, но при виде его лукаво-выжидающего взгляда собралась с духом и ответила наконец:

— Я вижу для себя только один способ возблагодарить господа за столь неожиданное чудо — принять постриг в Казисском монастыре…

Этим ответом она окончательно посрамила долголетний опыт сердцеведа-патера. Зная сердечное влечение Лукреции к Иеначу, он не ожидал, что так трудно будет снять с ее души устаревший долг мести, который он не думал отрицать и даже уважал, как почтенный местный обычай, но, будучи человеком практическим, считал его в настоящем случае несовместимым с христианской любовью и житейской мудростью.

А Лукрецию испугало известие, привезенное патером. Она знала, что Иенач не мог по искреннему убеждению отречься от протестантства. Ей казалось, что он тем самым отринул свое изначальное глубочайшее верование, изменил самому себе, ниспроверг свою сущность. Что же его к тому побудило? Неужто и этот бесчестный шаг он оправдывал любовью к Граубюндену и так же, как измену герцогу Рогану, объяснял велением судьбы?

Так или иначе, толкнуть Юрга на это могли лишь те соображения и расчеты, которые всегда были чужды ему.

И все-таки между ними была разрушена последняя преграда, которой в слабости своей утешалось ее сердце.