Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Именно так! – поддержали они Аргаса. Однако своё осторожное слово тут вставил Джэлмэ:

– Сказать-то легко… Только вот вряд ли отборные отряды джирдженов замаячат у вас перед носом, словно какие-нибудь простые пехотинцы.

– Тоже верно. Они, скорее всего, держатся в глуби боевого строя, а в бой выходят лишь тогда, когда именно в них особая надобность наступает, в их ударе.

– В любом случае, други мои, надо усилить и охрану, и разведку. Это твоя задача, Джэлмэ, – подвёл итоги совета Мухулай. – А вот начальникам необходимо точно расставить воинов и стоять без всякого шуму. Да неусыпно смотреть, что происходит, бдительными быть. Не забывайте: мы – в окружении врага, под его неусыпным взором. У него всюду глаза и уши: он и сейчас за нами пристально следит…

Сюбетей и Элий-Чусай, сидевшие на заседании суглана бок о бок, вышли на воздух вдвоём.

– Ну, что скажешь про этот суглан? – Сюбетей дружески толкнул локтем в бок молодого парня, впервые приглашённого на столь высокое совещание, и, стало быть, заслужившего особое доверие.

– Для меня всё ново… Но вот что удивило: хан, лично пришедший на совет, всё время молчал, не проронил ни слова – будто его и не было, – Элий-Чусай обтёр струйки пота, катившегося по его выпуклому лбу, вынув клок мягкой ветоши.

– Зато он сам, собственными ушами услыхал, что люди говорят, и доподлинно это ведает, – и Сюбетей, видя искреннее волнение юноши, улыбнулся. – Что ж тут странного?

– Да ничего… Но мне думается, было б лучше, возьми он в руки бразды правления на суглане, если б направил обсуждение в определённое русло.

– Кто знает… Нам привычней такое, простое и вольное течение наших советов. Любой говорит, если пожелает, излагает то, что думает, даже если это многим не по уму и не по сердцу. Всё равно он выскажется и что-то предложит. А у вас как?

– О, у нас иначе. Совещания всегда ведут одни лишь наши правители – джирджены. Даже если рядом сидит главный военачальник-китаец, назначенный верховным указом, всё равно на совете главенствует его заместитель-джирджен.

– А почему так?

– Того не ведаю. Может, правители наши опасаются, что при такой многолюдности на совете разговор может пойти по нежелательному руслу. Со временем этот порядок стал железным правилом, как и мнение, что председательствовать на советах может только джирджен.

– Хо, получается, он на корню губит людскую мысль! – Сюбетей был поражён. – Но как же тогда правитель может узнать истинное положение дел?!

– А это их не трогает! – горько усмехнулся Элий-Чусай. – Для них главное – настоять на своем, на том, что им сверху правильным кажется; чтоб всё делалось так, как они хотят!

– А к чему это?

– А к тому… Никто не смеет открыто высказать то, что думает, а кто посмеет, тем паче осмелится что-то поперёк их мнения произнести – ему не поздоровится, он станет изгоем, а то и просто сгинет! Более того, если кого-то лишь заподозрят в инакомыслии – его ждет та же лихая доля. А суд у правителей джирдженов и скор, и несложен. Они не разбираются, кто прав, кто виноват. На всякий случай уничтожают всех, и встречных, и поперечных. Зная это, кто же осмелится стоять на своем?!

– Но как же им удаётся держать в руках и в порядке громадную державу, если творится такая несуразица?

– Да вот как-то по сию пору удавалось… – Элий даже покраснел, в яростном напряжении сжав кулаки. – И нет никакой возможности это неразумие пресечь…

– Поражаюсь, – выдохнул Сюбетей, – такой великий народ, как хани, уже век подчиняется этим джирдженам, у которых ни славного прошлого, ни ясного будущего, да вдобавок и численно их в десятки раз меньше. И надо же – не только подчиняется, но покорно терпит все унижения и обиды. – И Сюбетей, выплеснув своё удивление, развёл руками.

– Нет тут ответа, – горестно, со вздохом, вымолвил Элий. В его голосе не звучало обиды: ведь он и сам постоянно размышлял над тем же, и наболело у него в душе от этих дум. – Похоже, у всех наших мозги закостенели, души паутиной покрылись, всякая надежда в них утрачена. И стали они безвольными тенями со сломленной волей. Вы живёте – как на скаку, всё время каждый при деле, а у нас – как во сне, всё еле движется, все вялые и квёлые…

– Но почему так получилось? Неужели нельзя чем-то сплотить людей, воодушевить, зажечь их!

– Да о каком сплочении речь?! Они только тогда и оживают, если на десять частей поделятся, и каждая против всех войну ведёт.

– Вот в чём, получается, начало всех ваших бед. Все силы тратятся на эти междоусобицы… Да, такой народ уже готов к распаду, к тому, чтоб исчезнуть по собственной воле.

– Вот это-то джирджены очень хорошо усвоили. Вот они и подогревают страсти, бросают хворост в костёр наших внутренних распрей. Вот они и довели народ до такой вражды и ненависти, что веков не хватит, чтобы этот узел распутать, – Элий даже зубами скрипнул от гнева и горечи. – Похоже, они лелеют и холят эту вражду всех ко всем, словно какое-то редкостное и ценное растение. У них даже должности введены – разжигающих эти междоусобицы. Это обязательное дело, чтоб каждый кого-то ненавидел, всех остерегался и выжидал, когда кто-то другой оступится. У каждой семьи – семь врагов, то же и с каждым родом, и с каждым поселением… Все мозги расходуются лишь на вражду, все силы уходят на изобретение новых способов мести!..

– Но разве это – жизнь?! – воскликнул поражённый Сюбетей. – Неужели никто из вас, умнейших, не в силах ничего изменить, не может ничего объяснить своему народу? Неужели твои сородичи не в состоянии понять самых простых вещей?

– Нет, не могут… или не хотят…

– Почему?

– Потому что никто никому не верит, не доверяет даже ближним. В самом простом и очевидном обязательно хотят увидеть какую-то гнусную подоплёку, подозревают что-то нечистое и опасное для них.

– В самом деле?

– Да, к несчастью… Это мерзопакостное отношение к жизни просто пропитало души и умы больного множества, въелось и укоренилось в них… – Элий опять вздохнул по-старчески, глубоко и печально. Потом какое-то время он сидел молча и опустив глаза.

– Но это же невозможно! – Сюбетей, обычно всегда сдержанный в проявлении своих чувств, на сей paз невероятно сильно разволновался. Вскипел от слез этого юноши, который сразу же ему по душе пришёлся своим, каким-то особым, внутренним, непоказным достоинством. – Ну, никак до меня не доходит: такой великий народ, ваш народ, который уже не одно тысячелетие имеет письменность, народ, уже давно достигший самых блистательных высот развития – и так разленился, так пал духом и опустил руки. Не укладывается это в голове!

– Видно, ничто не вечно в подлунном мире, не может постоянно идти в рост, развиваться… Есть же мнение, что пора взлёта и расцвета обязательно должна смениться временем упадка либо застоя и гниения…