Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Таас уранхаи – люди спокойные, простые и неприхотливые. Кроме ездовых лошадей, они держат в достаточной мере коров и оленей, питаются от рек и тайги, а горы знают так же хорошо, как старуха содержимое сундука. Они упорны ровно настолько, чтобы не идти на попятную, если берутся за гуж, легки на ноги, осанисты, широки в плечах и узки в поясе. От степняков-уранхаев они отличаются языком: говорят не на монгольском, а на тюркском. И еще: они накрепко привязаны к сородичам.

Хорошо зная великого кузнеца Джаргытая и считая его родней, как и сыновей старика Сюбетея и Джэлмэ, уранхаи приняли власть Тэмучина без сомнений, рассуждая примерно так: «Сюбетей и Джэлмэ – доверенные тойоны Чингисхана. Они – великие сыновья нашего рода. Они торят тропу для наших потомков. Будем служить и мы: одна кровь – одна судьба».

Вот так, к вящему удовольствию и радости Чингисхана, кроме выдающихся бойцов – урутов и мангутов, в его стане обнаружились добрые и неподневольные сторонники, выносливые добытчики, привычные к зною и холоду, к лишениям. Они найдут дичь в любом лесу, рыбу – в любой луже, благодарность – в каждом сердце.

– Подведите мне лучшего коня, – будучи у табунщиков, попросил Тэмучин, не сходя со своего пегого.

Заарканили, подвели огненно косящего, норовистого.

– А теперь – худшего!

Но и худшего надо было еще суметь заарканить.

А ведь степь еще и не зазеленела.

Большая забота свалилась с плеч Тэмучина под ноги отзимовавших лошадей, под ноги табунщиков.

Забота упала под ноги сытых коней – тревога родилась под ногами боевой конницы: ну, покорил ты, Тэмучин, Великую степь со множеством племен, но стал ли могучим ханом? Как пойманные рыбины выплясывают на песке путь к реке, из которой их вынул рыбак, так и непокоренные народы стремятся к привычному. Что делает рыбак? Крупной рыбе ломает хребет, мелкую до поры швыряет в сосуд с водой, и она успокаивается в иллюзии свободы, плавники ее шевелятся, жабры дышат… Но это рыба, не человек! Что является той рекой, в которую стремится человек? Его род. Что есть река для рода? Его племя. Что есть река для племени? Язык и обычаи предков. Почему же мы не можем стать большими и однородными, как Байхал, куда впадает множество речушек и рек? Все дело в вожаках, в их гордыне и жажде самоуправства: стоит Тэмучину ослабеть численностью воинов или показаться малым перед надвигающейся на него силой противника, как тут же следует ждать мятежа, бегства, удара в спину.

Какими путями, хан, идти к их сердцам, к общей правде бытия?

Можно идти к ним путем длительных переговоров, убеждать. Но где взять досуг? Где весы, где тот безмен, на котором можно взвесить значительность ханских слов?

Второй путь – вступление в родственные связи, путь накатанный, испытанный поколениями предков. Но применителен ли он к тебе, хан? Разве у тебя нет сердца, которое бьется в грудной клетке каждого из твоих челядинцев и тойонов? Разве твоя птица не из той же стаи? Ты не волен, когда приводят к твоему ложу незнакомую и молвят: «Вот твоя жена, хан!» И это – паутина власти, сотканная пауком времени и обычаев. Ты отличаешься от глупой осенней мухи лишь тем, что влетаешь в эту паутину, сознавая волю Бога: ведь ты, хан, будучи повелителем земных людей, как никто из них остро осознаешь себя Божьим невольником, рабом. В этом твоя избранность – в осуществлении воли Божьей, хан. Так что не унывай, женись!

Разве плохую жену выбрал тебе Джэсэгэй-батыр? Разве хотун Борте не любовь и опора твоя? Затем пришла Есуй, а привела ее Ожулун. Вместе с дочерью татарского хана пришли в твой стан и мореподобные татарские орды. Есуй оказалась не только красива и ласкова, но и умна: едва переступив порог твоей юрты, она упросила новую родню найти свою старшую сестру и взять ее третьей женой. И это после двадцати лет твоего единобрачия, а плох ли конечный счет? Да кончен ли он: одна Ыбаха перетянет все светлое во мрак, она одна, как ветер над полем одуванчиков, оголит стебель души, и душа покажется себе одинокой. Вот Ыбаха так Ыбаха! Вот уж кэрэитское семя!

…Некогда они, кэрэиты, кочевали по бывшим уйгурским землям Халхи, а шли от племени бикин, что сродни найманам, которое кануло в бездну времени бесславно. Первый государь кэрэитов Мэргуз Буюрук-хан был замучен цзиньцами-джирдженами, которым отдали его, полоненного, татары. Престол перешел к старшему сыну Худжатуру, а уж потом к ван-хану Тогрулу. Тогрул сделал вид, что забыл, кто замучил его деда, когда принимал от цзиньского императора титул «ван», но и великий батыр Джэсэгэй, и его сын Тэмучин помогали ему удерживать престол в битвах против гур хана и младшего брата Эрке, что был в союзе с теми же найманами. Да, они помогали, но не сами кэрэиты: они постоянно бузили как против своего хана, так и против Тэмучина, будучи вроде бы в союзе с ним. И тогда, не желая крови и распрей, Тэмучин взял в жены дочь единокровного брата ван-хана Джаха-Хамбая, и имя ей было – Ыбаха. Ну, Ыбаха так Ыбаха, ан нет же, обернулась упрямой, своенравной, ревнивой и злокозненной! Как и ее сородичи, не единожды битые и прощенные Тэмучином, которых он считал не врагами, а всего лишь военным противником, не хотели быть равными среди многих, так и она, одна из жен хана, все считала себя ущербной, ущемленной, обиженной своим положением! Поговаривали, что она смущает мирный дух и той части кэрэитов, которая готова длить свои дни в согласии с волей Тэмучина. Что ж, теперь еще и со своенравными мэркитами идти к миру той же тропой?.. Мало того, что Угэдэя женили на дочке старшего сына Тохтоо-Бэки и мэркиты все равно не признают за хотун девятилетнюю Дергене, так его самого, о ком уже кочуют легенды по всей Поднебесной, мать хочет женить на мэркитке!

И весь он, как горящее от удара молнии дерево, был охвачен огнем раздражения, когда ему передали, чтоб зашел к матери на ужин. Ума его хватало, чтоб понять: ешь ужин и думай, кому сужен.

Однако пошел, бренча неслышимо бренчащими бубенчиками ханской свободы. Надо идти. Мать есть мать. Против ее воли и хан бессилен.

– Какая нужда? – спросил Тэмучин, входя в сурт матери, как во владения рыси.

Но Ожулун по-кошачьи неслышно двинулась к нему, обняла и он почувствовал на своем горячем лбу прикосновение прохладного носа матери: она гладила его по голове и обнюхивала, как в давнем детстве.

– Ох-хо-хо, – размягчаясь, только и вздохнул сын.

Ожулун налила кумысу в золотую чашу и позвала его:

– Садись со мной рядом, Тэмучин… Не сверкай глазами – здесь врагов не отыщешь, как ни старайся… Разве Мухулай тебе враг? Войди, Мухулай!

Явился из тьмы Мухулай, встал и потупился.

Явился и Джэлмэ и стал озирать стены сурта, будто видел их впервые.