Николай Лугинов - По велению Чингисхана

И он услышал, как Джамуха поет.

«Гур хан поет…» – в растерянности затаился за каменным валуном Дабан. Он посмотрел на замшелый бок валуна, словно бы обращаясь к тому за советом.

«И я запою, если меня стронуть и пустить вниз по склону», – ответил камень. «Таким должно быть сердце?» – спросил Дабан. Он закрыл глаза и приложил ухо к морщинистым губам камня. Камень молчал.

тихо пел, завывая, Джамуха.

«А я? Кто я?» – мысленно спрашивал вождя Дабан.

«А ты сирота… – сказал себе Дабан. – Нет отца-матери, нет вождя… Зачем жизнь? Зачем стрелы в колчане?..» Он сосчитал их каленые оголовья и, ступая тише хорька, тронулся вниз по ущелью, к маленькому озерку, куда, по его соображениям, сели дикие гуси. «Порадую гур хана жирной дичью…» – думал он, освобождаясь от тугих пут непосильных мыслей.

Джамуха и черный камень словно врастали друг в друга: камню отходило тепло гур ханова тела, а Джамухе – спокойствие камня. Джамуха смотрел на свое отражение в зеркальной кривизне серебряного щита: век бы никуда не уходил отсюда! глаза бы мои никого не видели! уши бы никого не слышали! Но мужество вождя – не в выборе жизни, а в выборе смерти и времени для нее. Главное – вовремя.

«Ты неплохо жил в этом срединном мире, Джамуха… – тихо пел вождь, не остерегаясь чужих ушей. – Народ твой со времен твоего младенчества принял тебя, как повитуха, в свои ладони. Он нянчил, пестовал тебя, он не давал тебе познать и малого золотничка нужды – ты всегда был богат, в отличие от андая… Но обманул ли я их надежды и упования? Полунищее племя, со времен древних тюрков не смевшее поднять глаза к звездам небесным, я вывел в избранные и стал первым великим вождем этого народа, соперничая с великанами! Но Господь Бог Христос дал мне хорошего щелчка, как насекомому, возомнившему себя императором ослиной шкуры до той поры, пока удар ослиного хвоста не прервет его царствования и самой жизни… Бог не дал мне потомства, а народ предал меня, чувствуя, что судьба его в руках слепца… Ты слепец, Джамуха. Ты никогда не хотел понять, что всякая вещь имеет изнанку, что друг и враг бывают случайны, как попутчик на караванной тропе. Ведь считали же мы друзьями мэркитов, Тохтоо-бэки, найманов, Кучулука, кэрэитов… Пока наша сила не подвергалась сомнению, пока были уверены, что шутя разгромим монголов Чингисхана и разделим их добро – до тех пор шелестели слова славословий, как низкая трава у входа в сурт, и гремели бубны клятв в преданности и верности мне… Где все это теперь? Древние правители говорили: «Для имеющих головы и без оных, для славных и бесславных – владыка – Божий дар. Только кажется, что его выдвинули снизу. На деле он избранник Господа Бога Отца, всевышнего, всемогущего, всеединого. Вот почему владыка иногда – кара несчастному народу, а иногда – удача счастливого народа»… Так что на все воля Божья. И я в Его воле, и мне отвечать за содеянное пред лицом Господа… А Дабан – у него все впереди… Он мог быть моим сыном, а станет сыном Тэмучина. В наше время нет человека, подобного моему андаю, а других времен я не знаю. Он поверил в наш народ и народ поверил в него, о Господи! А народ наш подобен благородному белому хрусталю, и он достоин жить в благородных белых кибитках – так я скажу Дабану. Я скажу ему: ты не будешь питать ненависть к человеку, который знал тебя как друга своего врага, но все же пригласил тебя к себе и оставил при тебе оружие! А ведь именно так поступит Чингисхан! Запри это у себя в уме, скажу я, но противостояние наше с андаем – это борьба наших окружений за владычество над Степью. Оказалось, Тэмучин – богатырь из рода монголов, а я, твой гур хан – всего лишь главарь шайки, азартный игрок в кости… Иди к нему. Иначе где и как ты можешь завоевать славное имя настоящего полководца? Твои задатки могут принести плоды только под благодатным крылом великой личности, каковой и является андай…»

Джамуха отложил в сторонку свой серебряный щит, через голову снял с груди ханский ярлык, носимый в особо важные моменты бытия, и завернул его в чистую рубашку из китайской чесучи, которую надевал перед сражениями. Сверток и нож с ножнами он сунул в пустой узороченный колчан, сам встал и с хрустом потянулся, словно пытаясь дотронуться руками до неба, куда рассчитывал скоро прийти к Божьему суду.

После того, как поели гусиной похлебки и Джамуха утер губы лоскутом из цветной ткани в знак окончания трапезы, он попросил у Дабана нож, выстругал острую спичку из стланика и стал чистить ею зубы. Дабан, уминающий мясо со львиной яростью, вдруг перестал жевать и уставился на пояс гур хана.

– А где же твой нож в золотых украшениях? – спросил он, и кадык его задергался, освобождая от пищи рот и проталкивая ком мяса в туго набитую утробу.

– Ешь, ешь! – ответил гур хан. – Много будешь знать – мало станешь есть!..

Однако Дабан уже запил съеденное архи, чтобы взбодриться, вспугнуть сытную сонливость, и тоже утер губы пестрым лоскутом ткани.

Джамуха с видом бездельника все еще чистил зубы, с прищуром глядя на юношу. Наконец сказал:

– Ты отправляешься в ставку, – и, протянув руку к узороченному колчану, взял его. – В этом колчане – мой ханский ярлык и золотом убранный нож. Отвези его своей хотун…

– Да! Но как же…

Джамуха, казалось, не слышал этого мышиного писка. Он снял свой лук:

– Это мой подарок тебе, верный Дабан, сын мой… Ты знаешь, что оружие – самое дорогое, что имеется у воина…

– Так зачем же ты отдаешь его мне, недостойному, гур хан?!

Они стояли друг против друга, и в руках каждого лежал один конец лука. Только руки Джамухи уже не сжимали изогнутую под тетиву излуку, а руки Дабана еще не сжались, принимая священный дар.

– Бери! – приказал вождь.

– Ты сказал! – ответил воин.

– Это знак моей веры в тебя, сынок. Мне уже не уйти от судьбы, твой же путь еще только начинается. И что бы ты потом ни услышал обо мне – вспомни мои слова: стыдись быть бедным и незнатным, когда народ дает тебе путь; стыдись быть знатным и богатым, когда народ в беде… Когда-то я отправил в дар андаю своего конюха Хорчу – теперь, говорят, он уже в чине тойона-тумэнея. Из ставки поедешь к нему и скажешь от моего имени: «Хорчу-тойон! Мой Хорчу! Отблеск твоей славы осветил темноту моих последних мучительных дней, умаслил мою черствеющую душу. Потому отправляю тебе мою последнюю радость – Дабана. Веди его по своему пути, сделай славным полководцем». А чтобы Хорчу не усомнился в твоих словах, передай ему вот это старое огниво, золото на оправе которого потускнело, как и жизнь твоего гур хана…