Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Такого на земле не бывает.

В мире детей великое множество.

И вот в начале июля предчувствия Петра начали сбываться. Ребенка, когда он плакал, начинало корчить в страшных судорогах. Петр его обнимал, а Варвара, плача, убегала, не в силах на это смотреть.

Незадолго до этого Петр назначил день отъезда в Миргород, где должен был принять под свою команду эскадрон гусар Шевича и затем участвовать в маневрах, назначенных Костюриным на сентябрь в окрестностях Миргорода и Киева.

А у ребенка сводило лицо, дрожали губы, дергалось все тело. И все это сопровождалось диким ревом.

И каждый раз казалось, что наступает конец.

Но ребенок, напоминавший в эти минуты ободранного ягненка или зайчонка, успокаивался в объятиях перепуганного насмерть отца, который убаюкивал его на руках.

На Петра было страшно смотреть.

Но вот начинался новый приступ, и Петр опять пытался унять судороги, в которых билось маленькое существо, поцелуями и объятьями. Он то поднимал его вверх, словно ждал милости с неба, то становился с ним на колени и прижимал к себе, словно ждал, что их поглотит земля.

Трифуну и Павлу с трудом удавалось успокаивать Петра в те дни, когда трясучка усиливалась и ребенка корчило больше, а однажды Павлу пришлось силой отнять у совсем обезумевшего Петра ребенка.

Тщетно старались они его образумить.

Петр прижимал ребенка к себе, уверенный, что только у него на груди эта страшная болезнь может отступить, и не чувствовал, с каким неистовым отчаянием он стискивал ребенка.

Семь лет тому назад Павел видел Петра лютой зимой после битвы, когда они по снегу ходили в атаку на гусар генерала Шевера, отступающих из Праги. Среди сирмийских гусар в этих стычках не было более хладнокровного, спокойного, храброго и полного достоинства офицера, чем молодой корнет Петр Исакович.

А сейчас перед ним был обезумевший от горя, заплаканный, коленопреклоненный человек с поднятым к небу ребенком, бранящий все на свете, хулящий и бога и небо.

Полковой фельдшер Трикорфос, которого к вечеру привез Трифун, утешал отца и уверял, что лихорадка не так страшна и все обойдется. Это, дескать, козни дьявола. Печать нашего происхождения.

Шутки дьявола над родом человеческим.

И предложил пустить Петру кровь.

А ребенку прописал какие-то порошки и мак, чтобы тот спал.

Все, мол, пустяки. Пройдет!

Однако, оставшись наедине с Павлом и Трифуном, фельдшер признал, что опасения их небезосновательны, если у ребенка голова останется налита водой, следующей весной мальчик вряд ли дождется ласточек.

Грек оставил за собой тень смерти и аптечный запах порошков. А уходя из дома, он тихо, чтобы не слышала Варвара, словно жалея ее одну, твердил:

— Бедная женщина!

Тем временем Юрат сообщил из Миргорода, что землю Петру, Трифуну и ему отвели отличную, все три надела огромные, целые поместья. Идут вдоль Донца друг за другом, так что они и в России смогут жить одной семьей или ходить друг к другу в гости. И весь край до того красив, столько в нем деревьев, цветов, певчих птиц, что его и зовут так: Раевка.

«Днем тебя усыпляет жужжание пчел, а ночью — благоухание акаций!

Подавать жалобу я раздумал. Чин секунд-майора наверняка получу. И хотя Миргород напоминает село, это очень красивое место, и жить здесь, покуда нам не выстроят дома, будет весело. Царица этой зимой была в Москве, и поговаривают, будто летом посетит Киев.

Анна чувствует себя хорошо и начала играть на арфе, как в Неоплатенси.

Арфу пришлось отдавать в починку. Треснула при переезде. Наверно, прижало о грядку».

Почерк Юрата напоминал следы сорочьих ног на болоте.

Тем временем визиты Юлианы продолжались, и сам Вишневский просил передать, что жаждет посетить своих милых токайских знакомых в Киеве. И усиленно приглашал Петра и Варвару к себе. Виткович предупредил их, что Вишневский — человек сильный и вошел в милость к Костюрину. Ходят слухи, что, поскольку Коллегия не может найти Вишневскому заместителя, Костюрин подал рапорт с просьбой послать в Токай молодого офицера, который помогал бы ему отправлять караваны переселяющихся в Россию сербов. И в штаб-квартире говорили о том, будто Вишневский прочит туда Петра.

Вишневский-де срочно готовится к отъезду в Санкт-Петербург и потому торопится их повидать.

Павел передал ему, что будет ждать его дома в любое угодное для него время. Варвара, услыхав об этом, ночью уговорила мужа ехать как можно скорее. Ждет, мол, не дождется повидаться с невесткой.

Она, мол, потеряла отца. Сейчас, кроме мужа, у нее единственный на свете настоящий друг — Анна.

Петр решил выехать четвертого августа, в день семи отроков в Ефесе. Так записано в синодике, в который Варвара впоследствии заносила имена своих живых и умерших детей. Этот синодик после долгого блуждания попал к одной ее родственнице из Сомбора, которая приехала на похороны Стритцеского и получила в наследство Варварину обстановку, верней обстановку ее покойной матери. Эта родственница по имени Эмилия была замужем за его благородием капитаном граничарских войск Кузманом Гвозденацем в Осеке.

Петр уехал из Киева в Миргород на двух повозках с двумя гусарами в упомянутый день с еще большей поспешностью, чем Юрат.

Не понимая, почему они так спешат, Трифун все-таки поддерживал желание Варвары.

«Негоже, совсем негоже торчать столько времени в Киеве. Надо как можно скорей обживать эту дарованную русскую землю: ведь Костюрин может и передумать, и придется нам голоштанным прозябать с двумя-тремя дукатами в поясе. Раз уж нам улыбнулось счастье, надо его не упустить».

Он не собирается брать обратно жену-потаскуху, но детей своих вытребует. Их шестеро и носят они фамилию не одеяльщика Гроздина, а Исаковичей, которые проливали свою кровь на полях сражений. И будут проливать ее за Россию на русской земле, а не на сукне и дерюге. Виткович обещал, что русские вытребуют его детей, они ведь тоже будут солдатами. И начхать ему на митрополита.

Павел же говорил брату, что ехать сейчас, когда луна в последней четверти, не следовало бы. Негоже выезжать в канун Преображения.

Трикорфос снабдил Петра всевозможными порошками для ребенка и письмом к фельдшеру, которого привез Хорват и поселил в Миргороде. И снова его утешал, что трясучка, мол, болезнь излечимая, а впрочем, ежели первый ребенок и умрет, не надо хулить бога: жизнь идет своим чередом и госпожа Варвара Исакович народит еще и других детей.

Если и умрет первенец, то, кто знает, может, еще народится и семеро и восьмеро.

Петр, щурясь и бледнея, смотрел на грека.

Его ноздри сжимались от бешенства так, что он едва дышал.

— Если мой ребенок умрет, — сказал он, — недолго проживет и Трикорфос.