Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Тем временем упомянутые офицеры в полной парадной форме вошли в зал и выстроились, как дети, играющие в солдат.

На Павла они даже не взглянули.

Костюрин приказал Павлу встать и спросил, известны ли ему эти господа? Исакович спокойно сказал: «Еще бы!» (По-русски это звучало так: «Ну! Что же? Хорошо! Хорошо!»)

Он знал уже много русских слов, но их смысла и точного употребления до конца не постиг. Как раньше он коверкал немецкий язык, так и сейчас его русская речь была корявой и безотрадной.

Костюрин тогда ласково спросил его: рассказывал ли он, Исакович, этим господам, что был на аудиенции у ее величества императрицы? Здесь? В Киеве? В прошлое воскресенье?

Исакович совершенно спокойно ответил утвердительно.

И даже погладил свой ус.

В зале на какое-то мгновение воцарилась тишина. И тут же Исакович увидел взбешенного Костюрина. Ударяя кулаком по какой-то бумаге, лежащей на столе, он завопил:

— Исакович сошел с ума! Этот человек безумен! Я прекращаю следствие.

В зале поднялся шум.

Собрав лежащие перед ним бумаги и роняя на ходу стулья, Костюрин направился к Витковичу и вместе с ним выскочил из зала. Словно спасался от пожара.

Павел стоял в недоумении. Ему казалось, что вокруг него все сошли с ума.

Оглянувшись, он увидел, как его обступают гренадеры и как подходит к нему капитан, доставивший его сюда. Взяв у него перевязь, он приказал Павлу сесть и сидеть смирно, если он не хочет, чтобы его связали.

У стола снова стоял фельдшер Трикорфос и удивленно, с сожалением смотрел на него. Павел не понимал почему. Однако почувствовал, что вокруг него происходит что-то неладное и что он попал в какую-то нехорошую историю.

Павел опустил голову.

Под столом, как раз там, где недавно еще сидел Костюрин, Исакович увидел мышь: она бегала и копошилась в свисавших до самого пола кистях суконной скатерти, которой был покрыт стол. Павел сидел в четырех шагах, и ему казалось, что мышь время от времени оглядывается и пристально на него смотрит.

Через несколько минут Костюрин с Витковичем и офицерами вернулся и сел на свое место. Но Мишковича, Чупони, Гаича и Ракича не было.

Костюрина словно подменили.

Он приказал подать арестованному стул.

А Павлу — сесть поближе к столу.

Потом попросил подробно рассказать, каким образом ему удалось видеть императрицу?

Костюрин даже улыбнулся Павлу, потом о чем-то перешепнулся с Трикорфосом. И уже совсем по-отечески повторил, что он слушает.

Пусть Павел расскажет все, что он считает нужным, о том, как он был у царицы.

Исакович понял, что речь идет о каком-то очень опасном деле, в которое он так нелепо оказался замешанным, и Костюрин думает, будто он врет. Врет, что был на аудиенции. И как всегда, встречаясь с опасностью или смертью, он взял себя в руки и начал спокойно и хладнокровно рассказывать.

Как он услыхал о том, что царица намеревается ночевать в Киеве.

Как земляки предложили ему выхлопотать у нее аудиенцию.

Как приехали за ним. Как отвели к Воронцову.

Когда он упомянул Воронцова, Костюрин просто затрясся от смеха. Но сразу стал серьезен, когда Павел описал, как он преклонил колено перед императрицей.

В зале воцарилась гробовая тишина.

Костюрин, не спуская глаз с Павла, утомленно тер себе лоб.

В тот день он надел черный мундир. У него было усталое лицо, весь он как-то поблек, рука, перебиравшая бумаги, дрожала.

Глухим, замогильным голосом он прервал рассказ Павла вопросом: знакомился ли он, будучи в австрийской армии, с обманными маневрами, с маскировкой, когда при помощи соломы, тряпок, печных труб создают фальшивую пушку? Неужто никогда не слыхал, что можно поставить на холм во время боя толпу унтер-офицеров в треуголках с перьями, в голубых мундирах, и неприятель, даже глядя в бинокль, будет уверен, что это штаб армии, а не маскарад.

На войне все средства хороши.

Есть ли у Исаковича в Киеве враг? Не приходило ли ему в голову, что его друзья — охальники, которые просто хотели сыграть с ним злую шутку, надуть его, чтоб над ним посмеяться?

Костюрин поднялся из-за стола и медленно пошел к Павлу.

В эту минуту он был необычайно изящен, легок и элегантен.

Глаза его смотрели на Исаковича с грустью.

Подойдя ближе, Костюрин вынул из кармана медальон, показал его Павлу и спросил, узнает ли он, чей это портрет? Видел ли он когда-нибудь в жизни женщину, здесь изображенную?

Исакович увидел на эмалевом в золоте портрете дородную красавицу с открытой пышной грудью и большими, устремленными на него глазами.

Ему показалось, что она похожа на Марию Терезию.

И Павел сказал, что да, он видел австрийскую императрицу.

В зале раздался смех, но он тотчас погас, когда Костюрин повернулся и крикнул, что ничего тут смешного нет. Они присутствуют при оскорблении ее величества, над именем и персоной которой кто-то смеет подшучивать. А этот невинно обвиненный человек может лишиться головы.

Потом он обернулся к Павлу и сказал, что портрет, который он только что видел, — точное изображение императрицы всея Руси, Елисаветы I, а та, которой капитан чмокал руку, — просто потаскуха. Бог знает кто.

И, повернувшись, Костюрин крикнул сидящим за столом офицерам, что на сегодня заседание суда окончено. В наступившем вслед за этим шуме Исакович услышал свой собственный громкий голос:

— Я знаю, чьих рук это дело! Всю эту комедию устроил Вишневский!

Услыхав это, Костюрин остановился и, обратившись к Витковичу, заметил:

— Хорошенькое приобретение получили мы с сербами! Поздравляю!

Виткович громко выругался.

Самым забавным было то, что Вишневский находился на пути в Санкт-Петербург.

Исакович был освобожден из-под ареста спустя шесть суток, в воскресенье тринадцатого ноября, в день Иоанна Златоуста.

Он вернулся в свой дом с приказом как можно скорее явиться в Бахмут.

В Киеве выпал снег.

Вместо Павла под стражу были взяты Мишкович, Чупоня, Гаич и Ракич. Было допрошено еще несколько офицеров. В семьях арестованных поднялся плач.

Больше всего шло разговоров об Елисавете, жене капитана Мишковича, которая в ту ночь играла роль императрицы. Она была русская, из офицерской семьи, ей угрожала смертная казнь.

Мишковича заковали в кандалы, хотя вина его была наименьшая.

Роль Воронцова играл лакей Вишневского. Из Киева лакей исчез.

С Вишневским уехала и Юлиана.

Виткович сказал Павлу, что судьба Вишневского и всех прочих зависит от размеров взятки. Канцелярии Шувалова известны все тайны, Вишневского быстро разыщут и арестуют. Тех же, что в Киеве, уже заковали в кандалы. Все зависит — полагал Виткович — от того, сможет ли Костюрин умилостивить Воронцова — настоящего Воронцова, — и еще от того, как воспримет озорную шутку сама царица.