Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Петру трудно. Сирмийские гусары ведут себя по-свински. Стоит только ему появиться в их компании, они давай острить: «Слушай, Петр, что нового? Поднатужься, брат! Мальчик будет, угостишь!»

Если на пути в Россию оставить супругов наедине, все еще, может, и образуется. Это не первый и не последний брак, который, бог даст, склеится. Но если Варвара останется в Нови-Саде, а Петр уедет в Киев, он, Юрат, думает, что тогда уж ничем дела не поправишь. Жену ни приветами, ни любовными посланиями из Киева в Бачку не удержишь. Женам другое нужно!

И если бы Анна в испуге не закрыла ему быстро рот рукою, крикнув: «Юрат!» — он, вероятно, сказал бы, чем удерживают жен.

Павел все это слушал, но мысли его витали далеко.

Когда Юрат замолчал, он спросил:

— А я-то чем перед ним виноват?

И видно было, что его недоумение искренне.

Анна и Юрат переглянулись.

Павлу и в самом деле не приходило в голову, что Петр мог приревновать к нему жену. Это же немыслимо! Даже малейшая тень не могла упасть на Варвару. Она была сущий ангел. Павел все еще полагал, что Петр возненавидел его из-за переселения в Россию, ревность тут ни при чем. Что случилось с Петром? Ведь он, Павел, держал его на руках, когда они в лодке впервые переправлялись через Саву, и заслонял от глаз мальчика трупы. Никогда, ни одной минуты Павел в Нови-Саде не ухаживал за Варварой Стритцеской, с первых же дней своего поступления в Сирмийский гусарский полк он решил жениться на ее бедной, но красивой и привлекательной родственнице. И теперь этот молокосос смеет называть его подстрекателем! Вот чего он дождался!

Павел, так измучившийся в Вене, сейчас был до того подавлен, что казался намного старше своих лет. На висках у него появилась седина, все отметили это про себя, ничего ему не сказав.

Он сидел, понуро подперев, по своему обыкновению, голову ладонями и слушал Анну и Юрата.

Когда Варвара вернулась, Павел вздрогнул и сказал:

— Пора освободить вам номер. Передай Петру, что я уже позабыл, что он говорил, и завтра все тут происшедшее буду считать пустым сном, не достойным того, чтоб его помнить.

И, даже не взглянув на Варвару, вышел.

Варвара молчала и не стала задерживать ни Анну, ни Юрата. Бросила только, что Петра в трактире нет, ушел, как всегда, поостыть. Вернется как ни в чем не бывало. Ребенок! Сущий ребенок!

Но если он ребенок, то она нет. Она решила, как и Кумрия, уйти от мужа и вернуться к отцу.

Юрата это настолько поразило, что он на мгновение обомлел, потом, махнув рукой, выбежал из комнаты. И, вероятно, чтобы выразить свое мнение о женщинах и браке, хлопнул дверью так, что все кругом задрожало.

Анна же бросилась успокаивать Варвару. Со слезами на глазах она говорила, что буря, поднявшаяся так внезапно в их семье, скоро пройдет, как летняя гроза в Темишваре, когда только попусту сверкают молнии и грохочет гром.

Варвара, усевшись на свою кровать, спокойно ее выслушала.

— Ты, Анна, — сказала она, — сильно ошибаешься. Я решила уехать, лучше мне вернуться к отцу, чем ждать, чтобы Петр меня когда-нибудь ночью убил, как какую потаскуху. Напрасно я пыталась урезонить мужа, ночи напролет, до самой зари, уверяла, что ему не в чем меня упрекнуть, что я ничем не нарушила супружеской верности. А он знай одно твердит: мы несчастны с тобой и не созданы друг для друга!

Анна была потрясена, когда Варвара добавила:

— Впрочем, это правда, в замужестве я не нашла настоящего счастья. Нет у нас счастья!

А когда Анна в отчаянии спросила, в своем ли она уме, Варвара, заплакав, сказала:

— И не удивительно, что у нас не было настоящего счастья. Петр еще ребенок. Ненавидит меня за то, что я не родила. Правду сказать, и я его больше не люблю по той же причине. Мне скучно с ним, одно слово, за сопливого мальчишку меня выдали!

А когда Анна принялась убеждать ее не говорить так, Варвара со странной улыбкой заметила, что за Петра ее просватали и любили они друг друга очень недолго. За этого молодого, красивого офицера она вышла, не представляя себе, что такое супружество. И даже на брачное ложе взяла с собой куклу. А после брачной ночи, когда муж проснулся, она шила кукле новое платье. Петр и милый, и красивый, но не это нужно женщине. Женщине нужна любовь, а он не знает любви. Для него это игра.

И когда Анна стала ее уговаривать, что надо образумиться, Варвара с грустной улыбкой сказала: трудно объяснить то, что с ней произошло. Ведь за Петра она вышла очертя голову просто потому, что выдавали замуж за Павла ее бедную родственницу.

И эта родственница, не стыдясь, с упоением рассказывала, как она счастлива и как любит Павла. Петр вот уже сколько времени упрекает ее каждую ночь, что она-де пустовка. Не может же она ему сказать, что вовсе и не хочет от него ребенка. Он мальчишка. Лежит в ее объятиях как ребенок. Ей хочется видеть своим мужем серьезного, взрослого мужчину, который бы ее любил по-настоящему. А Петр что? Она, устав после любовных объятий, еле переводит дух в постели, а он вспрыгнет на стол, сядет и смеется. Воробьи они, что ли? Ей-богу, ей иногда кажется, что он и любит ее как воробьиху. И порыв страсти у него воробьиный. Потому у нее и детей нет.

— Замолчи! — крикнула Анна.

— А сейчас, — продолжала Варвара, — стал подозревать меня в том, что я к Павлу неравнодушна. Я ему твержу, что он сошел с ума, что стыдно говорить такие вещи жене, что я к Павлу ничего, кроме родственных чувств, не питаю, но все впустую. Запретил мне обнимать или целовать Павла. «Убью, говорит, если увижу еще раз, что ты этому каланче на шею вешаешься!» Ребенок, сущий ребенок! А когда я сейчас выбежала за ним, он все свое талдычил: «Пустовка, пустовка, пустовка». Не хочу больше терпеть.

Анна заклинала ее никому об этом даже не заикаться, но Варвара сказала, что молчать не намерена и что уедет к отцу. И потом добавила как бы между прочим:

— Если бы меня выдали за Павла, я уверена, у нас давно были бы дети.

Бедная Анна, услыхав это, ахнула и отпрянула в сторону.

Но Варвара заплакала, и Анна снова перекрестилась и тоже заплакала.

Согласно акту караульного офицера в Темишваре, капитан русской армии Павел Исакович был принят Энгельсгофеном в воскресенье 28 августа 1752 года.

Он вошел к коменданту утром, а вышел от него, когда колокольный звон уже смолк. Что сказал Павел этому важному вельможе, которого сербские офицеры в Темишваре и Варадине почитали отцом родным, и что этот важный вельможа сказал достойному Исаковичу, для его родичей навсегда осталось тайной.

Павел слыл среди Исаковичей человеком неразговорчивым, даже молчуном. Чего, мол, распространяться да разглагольствовать о том, что все и так знают? Зачем, мол, вспоминать о том, что уже миновало? Все мы смертны, все покинем этот мир, кто раньше, кто позже, и поэтому то, что прошло, теряет всякий смысл. Словно его и не было.