Милош Црнянский - Переселение. Том 2

— Держись, Тодо, держись. Никто не понимает, что́ мы поем, и никто ни о чем не спрашивает. Старосты, судьи и коменданты только что не целуются со мной, когда узнают, что мы уходим. Знаю я, чего они мне желают. А чего я им желаю с той самой минуты, как с ними знакомлюсь, сама догадываешься, неудобно при детях говорить.

Зорич по дороге сыпал деньгами, приказал не жалеть денег и людям. В селах и городах они за все заплатили. Зорич только кричал ведавшему казной вахмистру Давидовацу:

— Не забудь, любезный, запиши! Все это москаль нам оплатит!

Он прибыл в Киев той же осенью, еще до того, как дороги занесло сугробами, и не оставил в пути ни одного мертвого. Зорич и его люди были наказаны за шум и песни при входе в Киев. Но самым забавным было то, что по сопроводительному письму генерала Костюрина Коллегия постановила оплатить все предъявленные Зоричем счета.

В транспорте Зорича, когда тот прибыл в Киев, все женщины были беременны. А в бумагах впервые упоминались волынки: «Die Serbische Geige!»

А вот тех, кто двинулся из Бечея, с начала и до конца преследовал какой-то злой рок. В списке переселенцев числился и некий капитан Сава Ракишич со своими людьми. Это был сухощавый, вечно насупленный и молчаливый статный брюнет с моложавым лицом, всегда причесанный, выглаженный и опрятно одетый в расшитую серебром форму. Незадолго до отъезда он потерял жену и остался с семью детьми на руках, а потому уезжал без всякой охоты. Уезжал лишь потому, что записал своих детей на переселение. Солдаты его любили, командир он был заботливый. Правда, если наказывал, то неистово и жестоко. Перед отъездом в Россию кое-кто из его бывших людей, испугавшись неизвестности, потребовал, чтобы их вычеркнули из списка.

Вместо ответа он кричал:

— Ложись! — и бил их палками. И еще добавлял: — Чего с ними нянчиться? Бей!

Кто-то из отчаявшихся ночью, накануне отъезда, выстрелил ему из пистолета прямо в лицо. Но в темноте не попал и только опалил ему правую сторону лица, одну бакенбарду и бороду. Щека Ракишича так и осталась на всю жизнь черно-синей и сморщенной.

Старый Бечей в те дни весь утопал в кукурузе, а укрепления Георгия Бранковича сплошь поросли ежевикой. Год тому назад город стал центром коронного округа, имеющего свою скупщину, и быстро богател. Некоторые его жители хотели отказаться от переселения в Россию. И против капитана, заманивавшего людей на скользкую дорожку переселения, ополчились не только австрийские власти, но и сербские купцы, ремесленники, духовенство. Однако Ракишич не уступал. Женам, которые вместо мужей, ранее записавшихся, а теперь желавших остаться, приходили и плакали перед его домом, он мрачно и зло говорил:

— Нельзя! Обещали, значит, должны ехать!

Его упорство в конце концов принесло людям много бед.

Сам он был арестован.

Между уезжающими и остающимися дошло до страшных побоищ.

Наконец его выпустили, и он уехал. С ним ушло семь подвод и сорок душ. Проезжая по городу, он хмуро смотрел куда-то вверх, на облака.

Неподалеку от Токая пришлось продать лошадей, которых вели на поводу. У Ракишича было тридцать больных, которые не могли идти. Болели и дети. В Токае Вишневский хотел даже вернуть весь транспорт обратно.

— Что этой голи перекатной делать в России! — кричал он.

По какому-то доносу Ракишич был арестован и в Токае.

Наконец его снова выпустили на свободу, и перед Новым годом он прибыл в заснеженный Киев, — замерзший, с больными людьми, которые вскоре поумирали.

Однако в Киеве его встретили хорошо.

Киевский генерал-губернатор Костюрин приказал допросить не только Ракишича и его лейтенантов, но даже и вахмистров. В конце весны Ракишичу и его людям возместили понесенные убытки и отвели земли для поселения.

И все же большинство пришедших с ним людей зиму не пережило.

В Киеве капитан неожиданно женился на молодой, красивой и богатой русской вдове, которая с первых же дней его прибытия в Киев стала настоящей матерью его детям.

В начале весны этого офицера можно было в любой день увидеть у окна. Он наблюдал за соотечественниками, которые, опоздав, зимовали в Польше и теперь входили в Киев. Он сидел неподвижно. На голове у него была черная русская треуголка, надвинутая на самые глаза, так что на них ложилась темная тень.

Интересно, что и транспорту, приведенному из Канижи Петром Боянацом и в Киеве переданному Ракишичу, тоже не повезло. Людей быстро расселили, и уже в феврале они получили земельные наделы на Донце. Но потом откуда-то дошли слухи, будто в Каниже свирепствовала чума. Власти схватили всех переселенцев, взятых Ракишичем на свое попечение, и отослали их на грузинскую границу. Тщетно Ракишич доказывал, что если даже чума и свирепствовала в Новой Каниже, то его люди — из Старой Канижи, красивого и опрятного торгового городка на Тисе в Бачке, а там никакой чумы и в помине не было.

Покуда все это выясняли и устанавливали, людей Петра Боянаца держали в горных пещерах между форпостами, где днем и ночью стреляли и стреляли так, что никто не мог высунуть голову из-за плетня или сходить за водой.

Когда Ракишичу удалось их вернуть, в живых осталось всего семь человек.

Он просил перевести его на татарскую границу.

Совсем по-иному прибыл капитан Никола Штерба. Он получил маршрут следования по Венгрии и проводников от самих австрийских властей. Штерба вывел своих пятьдесят человек в Киев, словно на прогулку. Переселенцы, коих он возглавлял, якобы были направлены в Россию самим графом Мерси.

Штерба даже не ехал с транспортом. Он катил в удобной карете, опережая его на один день.

В каждом сербском селе его встречали торжественно и трогательно.

Впереди него шла молва, будто он везет в Россию руку царя Лазара, «который за всех нас сложил на Косове голову», и будто сербские купцы в Буде решили финансировать Штербу.

За Пештом, прежде чем он повернул к Токаю, Штербу по-царски угостили, хотя у него никакой руки царя Лазара и не было. Он получил в подарок шатры, которые не пропускали воду, и его люди просто наслаждались под ними. И в Токай Штерба въехал à la grande. Вишневский встретил его торжественно. И они долго о чем-то толковали с глазу на глаз. Затем Вишневский послал с курьером в Киев особую рекомендацию Штербе.

Штерба утверждал, что по распоряжению полковника Хорвата, Хорвата де Куртича, который к тому времени уже стал генералом, ему дано право в дороге заковывать в кандалы непослушных. А также, еще в пути, повышать офицеров в чине.

И хотя в Северной Венгрии он редко натыкался на поселения своих соотечественников, которые встречали его плачем, Штерба говорил, что вокруг Дебрецена, как известно, лежат земли деспота Стефана Высокого, а далее, до самого Эгера, идут земли Бакичей. Власти перепугались, растерялись и, как только он ушел, арестовали православных священников в Эгере.