Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Чуть не арестовали и самого Штербу, когда он прибыл в Дуклю.

Но он объяснил, что весь переполох возник из легковерия, являющегося основной чертой характера его несчастных соплеменников. В его транспорте, сказал он, люди несут с собой иконы и рипиды, и, вероятно, отсюда пошли слухи, будто он везет в Россию руку царя Лазара. Он не виноват, что человек в беде хватается за молву, как утопающий за соломинку.

Штерба привез Вишневскому длинный список желавших переселиться в Россию офицеров, которые были либо задержаны, либо арестованы. Вишневский утверждал, что документ этот очень важный и Штербу, вероятно, повысят в чине, а может быть, даже представят государыне императрице. Пути судьбы неисповедимы.

Карты, над которыми Штерба столько трудился у Вишневского и во время своего пребывания в городе Каменец для Костюрина, долго пролежали в Киевском архиве под толстым слоем пыли.

Однако, спустя сто лет, в 1849 году, когда русские войска шли в Венгрию через Карпаты для подавления венгерской революции, они двигались до Арада, пользуясь картами Штербы.

Все прибывшие в Киев со Штербой офицеры получили повышение в чине. На его транспорт не поступило ни одной жалобы со стороны австрийских властей. По дороге не случилось ни одного несчастного случая. Не было потеряно ни одного человека.

Но самую недобрую память в 1752 году оставил по себе транспорт из Глоговаца, который вел капитан Георг Филиппович.

Это был в общем-то неплохой офицер, склонный к полноте, бритоголовый, седобородый, несмотря на то, что ему только-только перевалило за пятьдесят, с бычьей шеей и лицом ребенка.

В Глоговаце он оставил любимую жену на сносях, которая упросила мужа разрешить ей пока побыть в отчем доме. По дороге в Россию Филиппович сам стирал свои портянки, сам пришивал пуговицы и при этом всегда думал о жене и очень за нее беспокоился. Вспоминая ее, он неизменно крестился. Он славился своей добротой, и люди постоянно занимали у него деньги в надежде, что он про это забудет. Так обычно и случалось. А занимали у него деньги не только лейтенанты, но и вахмистры.

Прошли они через Венгрию, точно ураган пронесся.

С драками, грабежами, насилиями.

Их арестовывали, наказывали, прогоняли, — ничего не помогало. Им хотелось отомстить за то, что столько пришлось вытерпеть, прежде чем они получили паспорт и смогли уехать. Они били всех, кто только попадался им в темноте. Дрались в кабаках и на ночлегах, просто чтобы подраться и кого-нибудь избить. Став в дверях или в подворотне, они не давали людям пройти и избивали их.

Как только заходило солнце и наступал вечер, они нападали на женщин и насиловали их.

Филипповичу, как он ни надрывал глотку, пытаясь защитить своего человека, пришлось передать властям одного из своих вахмистров, некоего Паликучу, который избил судью в Уйгели. О нем никто потом больше ничего не слышал.

Его люди успокоились только зимой, попав в Польшу, уже на чужбину. А в Киев они прибыли в самую стужу — тихие, молчаливые, вздыхающие, будто и не было никаких бесчинств.

Филиппович занемог.

Его мысли непрестанно были в Глоговаце.

Костюрин получил о нем самые неблагоприятные сведения, сплошные жалобы, которых было больше, чем на кого-либо из других сербских переселенцев. Первое свидание генерала с капитаном прошло весьма бурно. Впрочем, Филиппович даже не защищался. Сказал только, что они расквитались, проходя через австрийское царство: мол, око за око, зуб за зуб. И все.

Костюрин, как ни странно, все понял, и на том дело кончилось.

Из докладных записок о следовании сербских переселенцев, которые Вишневский посылал в Киев, самой странной была докладная о переселенцах из Мартаноша.

Мартаношинцев вел в Россию капитан Петр Вуич.

Командовал его младший брат, поручик Макса Вуич.

В своем донесении Вишневский писал, что у них только одна карета и в ней едет бледная, красивая госпожа — супруга капитана Бисения. Других женщин в транспорте нет. Согласно заявлению капитана, прочие едут другим путем, во главе со священником из Мартаноша.

Половина жителей Мартаноша поднялась, половина осталась.

Остался еще и один Вуич, тоже капитан.

В своем донесении Вишневский сообщал, что транспорт Вуича состоит из молодых, франтовато одетых, прибранных всадников, которые берегут лошадей, не орут песен, не хохочут, не гомонят. Едут тихо. Ни с кем не разговаривают. В Токай даже не вошли. Вуич представить свою жену отказался. Отверг он и все его советы и распоряжения. Заявил, что он покуда еще австрийский офицер, дворянин, а русским офицером станет — по собственному соизволению, — только когда прибудет в Киев. Вишневский, мол, может быть, по чину и выше, но ведь он ему не подчиняется.

Капитан отказался рассказать о своем прошлом. Ни слова не обронил о Марии Терезии, которую все сербы обычно бранят. Только заметил, что служил он, мол, одной государыне, а теперь будет служить другой. О дамах, когда с ними расстаются, плохо говорить не пристало. Лучше молчать. Он-де ушел из Сербии, потому что там дают дворянство продажным душам. Он не желает быть дворянином среди таких дворян. И его люди не хотят быть слугами. Кабы можно было, он ушел бы к французскому королю, как это сделал один венгерский гусарский полк. Не будь он православной веры.

Вишневский предостерегал Костюрина, что люди из Мартаноша кажутся ему ненадежными. Сербы для России, мол, опасное приобретение. Разумеется, Вуич говорит, что будет служить преданно, однако кому служить, ему безразлично. Человек он красивый, вежливый, но очень надменный. Людям-де, у которых нет родины, на что-либо рассчитывать в чужой стране не приходится, ведь посулами богат не будешь. Дворянство, мол, он получил благодаря своей твердой руке и острой сабле, а не по чьей-то милости, так же будет добиваться его и в России, и не надо им ни братской любви, ни жалости. Никто за последние сто лет сербам ничего хорошего не сделал. Их преследуют несчастья. А несчастья, говорит Вуич, вызывают лишь презрение.

Вишневский советовал Костюрину быть начеку, потому что эти сербы едут в Россию не ради православия и участливых братских объятий, а в погоне за славой и чинами. Капитан Исакович, о котором донесение послано уже раньше, долго о чем-то разговаривал с Вуичем у парома. Оба они бунтовщики.

Вишневский требовал от Вуича подробного рассказа о том, как он уехал из Мартаноша.

— Россия переполовинила мою семью, — сказал Вуич, — и заодно Мартанош. Сходка перед церковью накануне отъезда закончилась тем, что одна половина решила ехать, а другая — остаться. Один брат остался, другой поехал.

А когда Вишневский спросил: «Что вы на это сказали?» — Вуич ответил:

— К собачьей матери того, кто останется!