Милош Црнянский - Переселение. Том 2

«Пишет в лета 1752, месяца октября 26 дня, благородному господину деверю своему Варвара и со слезами на глазах молит его позабыть в Токае свой гнев на брата и свое горе, которое постигло и Павла. Смерть тех, кого мы любили, должна смягчить наше сердце ко всем, кто страдал. А Павел оплакивает покойную Джинджу не меньше, чем ты, Трифун. И один-одинешенек бродит по свету. Неужто теперь ему потерять и свою семью, и сладость любви тех, кого мутная Тиса несет на том же плоту, на том же пароме, бог знает куда? Вспомни свою мать, Трифун, которая, рыдая, простирала над вами обоими руки, и прости Павлу, даже если он в чем и виноват перед тобой, хотя мы знаем, что это не так. Я в ваш дом со стороны пришла, мне виднее. Потому умоляю тебя благополучия и чести ради, ради нашего имени, которое я ношу после святого таинства венчания, протянуть руку Павлу, которого бог лишил счастья и детей, и поцеловаться с ним по-братски, Трифун, брат, умоляю тебя, сделай так, чтобы мы опять встретились все в Киеве и зажили как одна семья, чтобы и бог и люди видели, что мы живем в любви и согласии, которые только смерть может оборвать».

Нанятая Павлом лошадь, фыркая, остановилась у пня, на самой опушке леса, в двадцати шагах от дороги. Снизу его не было видно, потому что его скрывала желтая листва.

Сутолока внизу была страшная. Скрипели возы, лаяли собаки, перекликались всадники, люди бежали возле колес, подкладывая поленья вместо тормозов. Павел увидел Трифуна на другой стороне дороги, он ехал без кителя, в одной рубахе верхом на лошади, бок о бок с кибитками, вереница которых белела своими вымытыми на дожде полотнами. С Трифуном ехало два гусара.

Стоя под старыми дубами, над кюветом, Павел, сам не зная почему, окликнул Трифуна по имени. Ему стало до боли жаль этого уже пожилого человека, с которым он вырос.

Трифун вздрогнул и посмотрел на лес. Конь под ним завертелся.

Гусары удивленно уставились туда же.

Человеческий голос звучал на этом корчевье громко и разносился далеко.

Один из гусаров, заметив в листве над дорогой всадника, вероятно, узнал Павла, протянул руку, вскрикнул и указал на него пальцем. Павел, растроганный видом Трифуна, в то же мгновение взялся за повод, чтобы повернуть лошадь и спуститься на дорогу.

Лошадь фыркнула, обходя пень, и внезапно остановилась. И тут Павел ясно увидел лицо Трифуна.

Увидел, как оно мрачнеет, как брат смотрит на него волком, налитыми кровью глазами. Неожиданно Трифун выхватил из кобуры пистолет. Павел увидел вспышку огня и почувствовал, как ветер хлестнул его, точно кнутом, и сбил у него с головы треуголку. Треуголка свалилась в траву, а Павел все еще чувствовал на темени словно бы удар кнута.

Трифун целился ему прямо в голову и промахнулся на какой-нибудь палец. Выстрел был неожиданным, быстрым и страшным. Павел провел ладонью по лбу, думая, что сотрет кровь. Левой рукой он едва удержал коня, чуть не свалившего его в кювет. В тот же миг он увидел, как гусар схватил Трифуна за руку и вокруг него сразу закричали. Видимо, Трифун пытался выстрелить из другого пистолета. Павел успокоил лошадь и, сам не зная зачем, застыл перед Трифуном по стойке «смирно» — ни дать ни взять деревянный турок, на котором сирмийские гусары упражнялись в стрельбе из пистолета.

Вокруг Трифуна возникла свалка. Внезапно Трифун, вырвавшись из рук своих людей, ударил кулаком ставшую на дыбы лошадь и поскакал прочь. Слуги что-то закричали Павлу, замахали руками и ускакали вслед за Трифуном. А длинная вереница кибиток, не остановившись, продолжала, словно гусеница, ползти дальше.

Крик стоял истошный.

Душа Павла замерла в тихой безмерной скорби.

Он уже не смотрел ни на удалявшегося Трифуна, ни на бедолаг из Махалы, что устало шагали за долгой цепочкой кибиток. Ему казалось, что он видит самого себя, видит, как он, будто раздвоившись, идет за Трифуном, за возами, за длинной их вереницей и исчезает.

Конь под ним дрожал и шарахался.

Тут только Павел спрыгнул на землю и поднял свою треуголку.

И, глядя на прогоревшую в ней дыру, он вспомнил, как на поляне Текла бросила его треуголку в костер и на ней была точно такая же дыра.

Павел долго сидел на пороге своего дома, обхватив руками голову. На его губах играла безумная улыбка, которую Варвара впервые заметила в Токае и которая так удивила Анну и Юрата. Он что-то бормотал и шептал себе под нос.

На другой день при помощи почтмейстера Павел купил несколько локтей шелка. Добавив некоторую толику талеров, он оставил все это стиравшей и приносившей ему белье горничной Хурки.

Почтмейстер же раздобыл и серебряные застежки для пояса, которые Исакович отослал Юлиане и Дунде с несколькими прощальными словами.

Через два дня после отъезда Трифуна Павел Исакович расплатился за постой и отбыл из Токая, не простившись с Вишневским.

В семье Исаковичей говорили, что после приезда в Россию в Павле Исаковиче произошла большая перемена. Изменился он и характером и душой.

И улыбался по-другому. Улыбался как безумец.

След о том, как жил Павел в России, сохранился частично в письмах, которые он отправлял из России своему отчиму Вуку и больному родственнику Исаку Исаковичу в Неоплатенси.

Сейчас нам также известно, что́ произошло с Павлом Исаковичем в России потом, как ему там жилось и чем он закончил свое земное поприще.

История эта странная и невероятная.

Отъезд Павла из Токая его родич отмечает по старому календарю днем мученика Аверкия, то есть 22 октября 1752 года. У папежников в Неоплатенси это был день святого Карла Боромейского, которого, как и Аверкия, никто не знал.

Была пятница и для одних и для других.

В четверг в Токае было полнолуние.

Исакович в тот день встал рано и выехал на заре.

Вишневский через почтмейстера Хурку послал Павлу карету, которая должна была отвезти его самого и его багаж, и также дал адрес, по которому он может остановиться в Уйгели.

От Уйгели Исакович ехал верхом на низкорослой горной лошадке, походившей на спокойного мула, а точнее, поскольку спокойных мулов не бывает, на спокойного осла, какие встречаются в горах. Впереди Павла ехал вожатый, который должен был проводить его в Польшу до Ярослава. Как прежде провожал Юрата и Петра.

Это был очень подвижный, но молчаливый словак. Ехал он молча, молча ел, а далеко опередив Павла, только махал ему рукой.

Поэтому у Павла создалось впечатление, будто он безмолвно поднимается в горы и его молча ведут куда-то в вышину.

За ним потихоньку следовал возок брата.

Человека, шагавшего рядом с возком, тоже нанял Хурка.

До Уйгели путешествие было нетрудным. Дальше до Дукли дорога без конца петляла и становилась все тяжелее и круче.