Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Лежа на соломе под возом, Павел во сне шептал что-то, беспокойно ворочался и просыпался весь в слезах, хотя днем ни при каких обстоятельствах не проронил бы и слезинки.

Тут, на опушке этого перелеска, в сиянии месяца ему представлялись ворота дома сенатора Богдановича, тестя Юрата, в Нови-Саде, куда он частенько хаживал. А на противоположной стороне улицы — ворота дома сенатора Стритцеского, чья дочь приглянулась Петру.

Однажды, проходя мимо этих ворот, Павел увидел Варвару с суджуком [26] Колбаса из фруктового сока и орехов (тур.) . в руках; испугавшись высокого расфранченного офицера, она, глядя на него как завороженная, на какой-то миг застыла. А в следующее мгновение кинулась бежать, словно боялась, что ее похитят.

В ту же минуту Павел услыхал доносившийся из окна смех и увидел лицо молодой женщины, серьезное и грустное. Оно мелькнуло лишь на какое-то мгновение и тотчас скрылось.

Он помнил каждую черточку этого лица и видел его сейчас при свете месяца, видел в воде, а порой и на стеклах окон в домах, где приходилось останавливаться. Лоб этой красивой женщины был точно мраморный, а губы — красные, словно она ела вишню. Глаза были такие темные и с такими длинными ресницами, что казалось, они смотрят вкось и будто подернуты дымкой грусти.

Дочь унаследовала от матери, известной красавицы Петричевич, нежную прелесть овала лица и пышные черные волосы; это было лицо женщины, которая долго выбирает, но если полюбит, полюбит безумно и молча.

Когда у Павла зашел с братом разговор об этой девушке, Петр сказал, что это приемная дочь Стритцеского. Катинке скоро тридцать, ее охотно выдадут замуж, она красива и добра, но бесприданница и, как говорят, глуховата.

Петр первым из Исаковичей вошел в дом сенатора-католика.

И вот теперь здесь, в Карпатах, на ночлеге, Павел вспоминал, как впервые увидел на улице свою будущую жену — стан ее оказался под стать лицу.

Быстрой серной, приподняв юбку, она пересекла улицу и исчезла. Павел разглядел только ее грациозную фигурку и красивые ноги — в тот день прошел сильный дождь и еще стояли лужи. И хотя Павел не был бабником, он почувствовал, до чего она порывиста и легка, до чего элегантны ее походка и бег. Катинка промчалась из одного дома в другой, точно перебегающая через перекресток тень.

Павел успел только заметить водоворот юбок вокруг ее ног и открытые загорелые плечи. В тот день она была в летнем платье.

Не заметив его, она скрылась в доме Анны.

Вблизи же он увидел ее, войдя впервые в дом сенатора с Петром. Но и тогда еще не перемолвился с ней ни словом. В тот день было полно народу, и бедная родственница сенатора вышла к гусарам, чтобы оставить Варвару и сенатора наедине, поскольку полагала, что офицеры явились не на ее, а на Варварины смотрины.

Катинка села с растерянным видом у стены, возле зеркала, она была в голубом кринолине, с черным веером в руках. Грудь ее, согласно моде того времени, была открыта. Когда он вошел, она посмотрела на него не мигая.

И хотя Исакович не был ловеласом, его ночная богиня из театра научила его многому, научила различать, что у женщин — уродливо, а что — красиво. У кого накладные волосы и локоны, а у кого подушка на заднице. Кстати, мужчины в те времена надевали на голени искусственную мускулатуру, а женщины с плоской грудью клали под кружева клубки ниток.

Однако разница между его богиней ночи, актеркой, семью которой он содержал, и этой бедной девушкой была разительная. Павел сразу ее распознал. Белокурая венка была жрицей любви, и только; для нее не были новостью ни поцелуи мужчины, ни страстные вздохи, ни объятья. Луна давно уже прошла сквозь огонь и воду и медные трубы в театре, который содержал граф Дураццо.

Кирасиры видали ее и голой.

А стройная, черноволосая девушка, приближавшаяся к тридцати годам, — это было чистое золото, к которому никто еще не прикасался. Когда ей сказали, что офицера сирмийского полка привели в дом на ее смотрины, она смертельно побледнела.

При одной мысли, что ее выдадут за него замуж, ее розовые ноздри сжались так, что она с трудом дышала.

Катинка стояла как вкопанная, когда он прошел мимо, и выбежала, замирая от счастья, на зов сенатора. Сердце ее стучало, отдаваясь даже в ушах, щеки пылали огнем.

Когда она и Варвара выходили замуж, Катинка говорила своей родственнице, что стоит Павлу подойти, как у нее от смущения подгибаются колени, так будет, наверно, и после замужества. Заметив, что его бедная родственница не сводит с Павла глаз, сенатор сразу же решил устроить малый пропой в Варадине.

Со своего первого ночлега в Карпатах Исакович уехал рано утром после бессонной ночи.

К воспоминаниям о жене перед рассветом примешались мысли о Евдокии. Ему стало стыдно и захотелось поскорее уехать.

Осенний день опять выдался теплый, но сегодня все утопало в какой-то розоватой мгле. Этой мглой были залиты и перелески вдоль большака, и поднимавшиеся в небо и уходившие в розовую даль горы. И листья опадали в этой мгле.

В садах небольшого селения, через которое он проезжал под крики конюхов и тупые удары корчевавших лес дровосеков, цвели поздние цветы.

Горы, леса, деревья на обочине дороги, повозка — все перед ним и за ним было затянуто этой необычной, прозрачной мглой, в которой осенний пейзаж то и дело менял свои краски.

Сначала все было розовым, потом — желтым, коричневым, а наверху почти черным, внизу же, в долине, — голубым, словно на землю спустилась небесная лазурь. Долину реки Ондавы Исакович и запомнил по этим чудесам.

Там он увидел серебристый тополь.

Увидел золото листвы.

Сверкающие, как драгоценные камни, вершины утесов.

А когда мгла поредела, на одном из хребтов он увидел снег.

Он ехал через эту необычайную мглу, еле сдерживая слезы.

И вспоминал, как, умирая, жена безмолвно смотрела на него глазами, полными слез.

На пути к перевалу Павел впервые задал себе вопрос, куда он и его братья едут? Какая судьба ждет Юрата и Анну, Петра и Варвару? К Трифуну он не испытывал ненависти, но, думая о нем, проводил рукой по лбу, словно хотел снять с глаз невидимую пелену.

Исакович знал, что в Киеве их ждут родственники Шевичи, что Киев полон их соотечественников. Собираясь в Россию, Павел искренне желал, чтобы их семейство объединилось там с соотечественниками, разделило их судьбу и поселилось в одном месте.

И вот сейчас внезапно Павел почувствовал, что, пока он добирался в Вену — к Бестужеву и Кейзерлингу, он оторвался от своих.

Ему хотелось поселиться в России, найти уголок, где никто не будет его женить или сватать за него своих дочерей и своячениц. Где его оставят в покое и не станут допытываться, как это он живет вдовцом, без жены. Ему было хорошо.