Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Он мечтал о том, как его представят императрице, как он преклонит перед нею колено, поцелует руку и расскажет о муках, которые претерпел сербский народ. Как он будет умолять ее, чтобы русские войска появились в их Црна-Баре или хотя бы на подступах к Сербии. Весть о том, что императрица приняла серба, была бы воспринята теми, кто переселяется в Россию, как высочайшая милость, которая может быть оказана человеку по приезде в Россию.

Вишневский смеялся, когда Павел говорил ему об этом.

Это было не желание выдвинуться или прославиться среди своих соплеменников, а последняя надежда Павла на то, что в России, в самых верхах, услышат о бедах сербов.

На пятый день после отъезда из Токая, в Дмитриев день, Исакович прибыл на Дукельский перевал.

Путь в Польшу через Карпаты оказался легче, чем он ожидал и чем его изображали.

Трудно было только на спусках и подъемах, когда приходилось тормозить жердями. Дорога зигзагами поднималась в гору до самой польской границы.

Можно было бы двигаться и быстрей, но он не хотел мучить людей и чужих лошадей, привыкших к неторопливой езде. Рассказы о головокружительных пропастях и вершинах под самые облака оказались сильно преувеличенными.

Под вечер того дня каменистый большак привел их на поляну под скалою. Вдали виднелись австрийские пограничные форпосты, а в долине — деревенька с бревенчатыми избами, из которых клубился дым. Там же мирно щипали траву овцы с длинной темной шерстью. Пахло созревшими еловыми шишками.

Из деревни им что-то крикнули.

Проводник, ехавший все время шагов на сто или на двести впереди, привстал в седле и, махнув рукой, подал знак остановиться.

Павел придержал коня и повернулся, чтобы поглядеть на свою повозку. Рядом с ней неторопливо вышагивал возница, которого нашел ему Хурка. И хотя у Павла там, можно сказать, было целое состояние, он и думать о нем позабыл. Возок медленно полз вверх. Лошади тянули из последних сил.

Далеко на самом горизонте высились, упираясь в небо, крутые пики и утесы Бескидов, а здесь, у их подножья, горы были ниже, с пологими вершинами. Внизу синели долины. Меж лесов и полей в глубокой долине извивалась быстрая и чистая, как горный поток, Ондава.

На Дукле, куда они наконец добрались, царили мир и покой.

Справа от перевала заходило солнце.

В небе будто полыхал пожар. Алели высокие вершины гор, а на них в розовом зареве зеленел бор.

В долинах леса были черными и казались непроходимыми. Вечернее зарево заливало долину Ондавы золотистым прозрачным маревом, в котором все дрожало и как бы струилось. Этот закат солнца на пути в Россию вселил в душу Исаковича торжественный покой.

В том пожаре для него навеки сгорала страна, которую он покинул, а с ней — все воспоминания прежней жизни. Он уже не надеялся когда-либо увидеть Евдокию или зверем смотревшего на него Божича и знал, что уже не встретит Волкова. Не отправится на аудиенцию к Кейзерлингу. Все навеки сгинуло в пурпурной вечерней тишине.

Повернувшись лицом к солнцу, согревавшему ему грудь, Павел чувствовал, что и он тоже сгорит и исчезнет. Превратится в пепел, который солнце развеет по опавшим листьям на пройденном им пути.

Очарованный закатом, Исакович так и замер в седле, прощаясь со своим прошлым. Солнце, заходившее в тот день среди безоблачного неба Карпат, пробудило в нашем путнике ощущение собственной малости — он как песчинка в этом бесконечном розовом зареве! А позже в России, в Бахмутском уезде, уже в своем доме, он часто рассказывал братьям, как там, в Карпатах, оставил всякую надежду хоть что-нибудь изменить в их судьбе.

Павел тронул коня и отъехал в кусты, чтобы дать дорогу поравнявшемуся с ним возку. Возок бесшумно прокатил мимо. Тишина кругом стояла такая, что ему даже послышалось, будто одно колесо опасно поскрипывает.

Возница Хурки, шагавший теперь перед лошадьми, утер пот со лба рукавом и крикнул:

— Ну, наконец приехали!

Исакович довольно улыбнулся. За все это время он не мог пожаловаться на Хуркиных людей. Они были неторопливы, но исполнительны.

Проводник нашел ему приют в бревенчатой избе возле австрийской заставы. Изба как изба, но когда он вошел в просторную комнату с низким потолком и высокими белыми кроватями и поднял голову, на матице он увидел четыре буквы, написанные некогда на кресте на Голгофе. Возница сказал, что по этому можно узнать, что ты в русинском доме.

И хотя Павел не понял ни слова из того, что говорили мужчины и женщины, встречая его у крыльца с поклонами, он почувствовал, что эти кряжистые, рослые мужчины и румяные женщины — люди тихие и смирные. Поначалу ему показалось, будто они все в сапогах, но потом он увидел, что на ногах женщин не сапоги, а грязь и земля.

Никакими силами нельзя было смыть с босых ног этот след рабства.

Когда у братьев позже зашла о том речь, Юрат заметил, что диву давался, до чего белые у них ноги, когда они чуть повыше поднимали юбку. Там, сказал он, уже нет следов рабства.

Исакович провел вечер, ругаясь с сержантом, которого привел проводник и который заявил, что придется несколько дней подождать. Есть распоряжение задержать капитана. Начальник форпоста спустился в город по этому делу. Сержант сказал, что Петр и Юрат уже проехали, а о Трифуне он ничего не знает. Ни Трифун, ни его люди на Дукле не появлялись. Однако Дукля не единственное место, успокаивал он Павла, через которое путники следуют в Польшу.

Поначалу Павел в бешеном гневе схватил было сержанта за грудки, однако быстро пришел в себя, поняв, что ссора может только все испортить, и смирился. Солдаты окружили было дом, но, когда стемнело, разошлись.

В этом русинском доме, будто в медвежьей берлоге, Исакович прожил почти две недели, ругаясь про себя, по ночам страдая бессонницей, а днем отсыпаясь под пихтой на траве за домом.

И хотя все люди вокруг говорили на близком ему языке, ни он их, ни они его не понимали. Когда он, чтобы скоротать время, заводил с ними беседу, они слушали его, кротко улыбаясь, и молчали.

Свирепея все больше от того, что приходится терять время в этом захолустье, Исакович целыми днями сидел в комнате. А если и выходил, то проводил время, возясь с лошадьми. Принялся учить свою горную лошаденку стоять на задних ногах и очень смеялся, что она упрямится и «балует».

Солдаты приходили и предлагали на продажу дичь, за которой охотились в окрестностях.

От них Павел узнал, как проехали его братья.

Юрата, говорили они, офицер пропустил тут же, двух слов не сказали.

Томясь от безделья, Павел привязался к старику крестьянину, который учил его резьбе по дереву. Как сделать на спинке кровати розы или на воротах солнце.

И очень скоро твердое тяжелое дерево стало в руках Павла податливым, а перед отъездом он мог уже с легкостью вырезать восходящее солнце, словно резал не дерево, а яблоко.