Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Исаковичи обычно своих чувств не выказывали.

Но когда начались роды — а родила она на седьмом месяце беременности, когда она со стоном упала на землю и стала извиваться, Павел, потрясенный тем, что произошло, понес жену в дом мимо остолбеневшей Варвары и подбежавшего Юрата, целуя и успокаивая ее. В ту пору женщины сами себе были повивальными бабками, а роды где-нибудь на задворках случались даже в богатых и почтенных семьях.

Павлу и в голову не приходило, что жена может умереть.

Она же в первую минуту почувствовала, что это — конец, что пришел ее смертный час. И лишь молча смотрела на мужа расширенными от ужаса глазами, а на рассвете, после страшной ночи, сжимала ему руку и, корчась от боли, что-то шептала. Тело ее то и дело напрягалось в родовых схватках; ее страшных криков уже никто, кроме Юрата, не мог вынести, но как только боль немного отпускала, она снова и снова повторяла: как мало они пробыли вместе! В воспоминаниях Павла ее речи, шепот, стоны уже не походили на человеческие и жалобы уже не были ясными, а скорей напоминали шум леса, шорох опавшей листвы под ногами. Потом она лишь часто-часто дышала и безмолвно шевелила посиневшими губами.

На руках у мужа, который что-то шептал ей, целовал ее, не обращая внимания на посторонних, словно его поцелуи могли уменьшить дикую боль, она под вечер родила. Ребенок был крошечный, синий, мертвый.

Ей ничего не сказали.

Катинка потеряла сознание, из нее хлынула кровь, и остановить ее никто не мог.

Перед смертью она пришла в себя и едва слышным голосом прошептала: как мало она жила, как ужасно мало, как быстро все кончилось, ведь они только поженились, лишь год прожили вместе!

И этот ее прерываемый криками шепот о краткости и быстротечности жизни так глубоко врезался в память Павла, что он просто сходил с ума, оставшись ночью один.

Перед женитьбой Павел расплатился и распрощался со своей венкой, словно станцевали полонез и разошлись. А когда овдовел, отдавая дань природе, ограничивался любовью служанок. Но и это ему было противно. Г-жа Божич обольстила его, как красивая потаскуха обольщает здорового, сильного мужчину. Но, побывав у нее в семье, увидев ее навязчивость, он отвернулся от нее, как отворачиваются от пьяного товарища, когда он начинает вопить так, что впору затыкать уши.

Слова о том, что жизнь коротка, что они пробыли так мало вместе, твердил и он сам в бесконечных вариациях тех же и других слов, но впервые он услышал их, точно с того света, во сне, на ночлеге в Дукле.

Этот простоватый, кичливый наемный воин, привыкший к жизни среди гусар, к лошадям и конюшне, содрогался душой при виде осеннего увядания природы, при встрече с любым горем; после этой ночи в Дукле он понял, что такое в человеческой жизни любовь и смерть.

И если в Темишваре и Варадине досточтимый Исакович полагал, что женщина и любовь существуют лишь для удовлетворения естественных потребностей мужчины, что это все равно как случка жеребца с кобылой, то на пути в Россию Павел понял, что любовь мужчины и женщины должна быть вечной и что другой такой женщины, на какой он был женат и какую схоронил, он уже никогда не встретит!

Он вспоминал, как на ее губах, — прежде таких сочных, ярко очерченных и красных, словно она ела вишню, — когда он утирал ей пот со лба и с лица, с последним шепотом о быстротечности жизни выступили капельки крови.

Мучась, она впилась в них зубами.

А когда боли утихли и муки миновали, ее лицо снова стало красивым, как в минуты счастья.

Крупные, светлые слезы блестели на ее ресницах.

Во сне он, казалось, видел за ней заходящее солнце.

Голова ее свесилась с подушки и напомнила ему большой красно-белый цветок, похожий на те, что у них были в саду; в Варадине их смешно и трогательно называли сережками.

Он был совершенно спокоен и не позволил женщинам ее трогать.

Обмыл ее сам.

Под тусклое мерцание упокойной свечи.

Исакович очнулся от кошмара в день своего отъезда из Дукли весь окоченевший от холода.

Придя в себя, он решил, что на дворе, наверно, уже светает, хотя в смрадной избе, где он спал, было темно. Ночник угас, а сквозь завешенные овчиной деревянные створы окна́ без стекол свет почти не проникал.

Он оделся, выбежал во двор и замер, ослепленный.

Все вокруг было залито светом, мир будто преобразился.

Луга, овцы, его возок, рощи, далекие леса, горные вершины, скалы Бескидов — все было покрыто инеем. Землю затянула белая, снежная паутина. Всюду расцвели, засверкали ледяные цветы.

В лесах, где еще вчера опадали желтые листья, где еще царила золотая осень, иней серебряными мерцающими звездами усыпал густые сплетения ветвей на деревьях.

Какая-то небесная чистота снизошла на землю.

Исакович, уезжая отсюда, тоже был какой-то преображенный. Его возница и собравшиеся вокруг него из соседних домов люди с удивлением смотрели, как он прощался со своими хозяевами и крестьянами, прежде чем сесть на лошадь.

Что-то бормоча, он расцеловался со всеми, словно какой возчик или проводник.

Пограничный пост находился за укрепленным рвом, на поляне.

Исакович на минутку остановился у своего возка и, убедившись, что никто его не трогал, двинулся в путь.

В сотне-другой шагов, у обочины дороги, в бревенчатой избе помещалась застава польских пограничников, которые наблюдали за проводами. Они были в синих шинелях нараспашку, в сапогах, в черных папахах, с кривыми саблями на боку. Их волосатая грудь тоже была покрыта инеем. Офицер только улыбнулся, когда Павел предъявил бумаги и паспорта с черными австрийскими и русскими орлами.

— Не нужно, — сказал он.

Он слышал уже о капитане.

И не станет его задерживать.

Счастливого пути в Ярослав!

Шагов через двести — триста перед Павлом открылся широкий вид на утопавшую в тумане долину, в глубине которой текла среди мокрого леса Ясолка.

Начался трудный спуск.

То и дело приходилось тормозить, и люди громко кричали и кряхтели. Пришлось сойти с лошади и Павлу.

До тех пор спокойные, медлительные и усердные кони вдруг начали дурить, показывать свой норов, грозя перевернуть повозку. Возница попросил Павла остановиться и дождаться солнца.

И только когда солнце разогнало туман, они продолжили путь.

Отъехав подальше, Павел улегся у обочины дороги под деревьями, еще покрытыми инеем, и задремал.

Но иней вскоре начал таять, и он проснулся, точно окропленный слезами.

И хотя Павел уже привык коротать время в томительной дремоте, ему опять стало не по себе. Никто в его семействе не отличался религиозностью, и Павел, считая смерть жены величайшей несправедливостью, представлял себе «божью волю», отнявшую у него жену, в образе свиной головы, пожирающей все, что подвернется на пути. Потом в воображении промелькнули его лошади, оставленные в Темишваре Трифуну на продажу; деньги, которые ему ссудил Трандафил и получил с лихвою обратно; дом, купленный у него богачом Маленицей. А затем все вместе с Кейзерлингом и г-жой Божич вылетело из головы, будто растворилось в тумане.