Милош Црнянский - Переселение. Том 2

О Варваре этого нельзя было сказать.

Странная улыбка, нежные взгляды, которые она бросала на Павла, оскорбляли мужа, но ее не в чем было упрекнуть. Варвара и не скрывала своей нежности, оставаясь при этом верной, любящей женой. В их семье никто никогда бы не увидел ничего предосудительного в ее отношениях с Павлом. Однако Павел отошел от Варвары и Петра с чувством, что надо уезжать как можно скорее.

Гораздо труднее описать то, что произошло с Павлом в доме Трифуна перед отъездом из Темишвара.

Павел Исакович должен был как офицер русской армии остерегаться, чтобы его и братьев не заподозрили в подстрекательстве своих бывших солдат к мятежу. Поэтому он и пригласил Трифуна в трактир, чтобы договориться с ним об отъезде.

Трифун пришел неузнаваемый. В новой униформе — наглаженный, начищенный, надушенный, с нафабренными усами. «Чувствую себя, говорит, на десять лет моложе!» И в самом деле, от прежнего пожилого человека и следа не осталось.

Он все время потягивался: не выспался, мол.

Махалчанку ни Петр, ни Юрат еще ни разу не видели, а сенаторские дочки и не желали видеть.

Вернее, Юрат видел мельком в Темишваре, когда ее допрашивали профосы. Трифун, рассказывал он, грозился тогда убить каждого, кто поднимет на нее руку. По словам Юрата, она действительно красива, молода, стройна, смуглолица, а уж бедрами так покачивает, что невозможно забыть!

— Смотри у меня! — прикрикнула на него Анна.

Решено было, что Павел от имени всего семейства предложит Трифуну перед отъездом выдать ее за какого-нибудь порядочного молодого махалчанина. Иначе она может нарушить все планы их переселения в Россию. Комендатура разыскивает ее как жену убийцы, а митрополия заинтересовалась Трифуном как безбожником, который при живой жене живет у себя в доме с другой женщиной.

Головастый, огромный Трифун, конечно, не походил на мышь в мышеловке, но бедняга явно сник, когда вошел в номер к Павлу и увидел, что все его ждут. Услышав про митрополию, он выругался и заявил:

— Диву даюсь, откуда им в митрополии уже все известно? Когда только успели? Но пока я жив, в лапы судье ее не отдам!

Повернувшись к Анне и Варваре в надежде тронуть их сердца, он принялся уверять, что Джинджа Зекович доводится им родственницей, а родичей следует защищать. Анна спросила, кем же она им доводится, но Юрат, прежде чем бедняга Трифун успел открыть рот, крикнул:

— Эх, Анка, милая! Неужто не знаешь? Ее бабушки внучатая коза нашей свекровиной курице племянницей приходится! Эх, Трифун!

Однако Трифун, серьезно поглядев на брата, сказал, что негоже насмехаться над бедняжкой. Привел он ее к себе в дом, чтобы спасти от ареста. Тогда Анна накинулась на Трифуна: он-де на старости лет при живой жене и матери шестерых детей привел в дом любовницу. Трифун поднялся, поклонился Анне и сказал:

— Не будь я у тебя в гостях, я поговорил бы с тобой, невестка, по-другому. — Потом смерил всех взглядом и бросил: — Я полагал, вы позвали меня как брата! А вы ищете огня в погасшем очаге. Ступайте-ка вы с богом, а меня оставьте в покое!

И двинулся к выходу.

Его с трудом удержали.

Юрат, все еще веря в рассудительность Трифуна, принялся его увещевать, уверяя, что его поднимут на смех не только сирмийские гусары, но и весь свет. А через год-другой, когда он шагнет за пятьдесят, к молодой личанке подвалится свора кобелей помогать старому мужу.

Трифун только кивал головой, и время от времени из-под усов поблескивали его огромные желтые зубы.

— Пусть это тебя, толстяк, не беспокоит, — сказал он. — Может, и подвалится. Почему бы нет? Хороша личанка, настоящая красавица, как звезда в небе. Пусть попробуют. Конечно, я состарился, живя бок о бок с женой и детьми. А вот сейчас, да будет это известно моим родственникам, помолодел. Конечно, я по летам ей в отцы гожусь. Но как увидят кобели у старого Трифуна кинжал и пистолеты, сразу отойдут, поджав хвосты. Пусть пожалуют! Пока я жив, эту молодку никто пальцем не тронет.

Трифун уже понял, что попал в мышеловку, но все равно напоминал не мышь, а старого облезлого орла в клетке. Однако на лице его уже появились признаки крайнего нетерпения.

Юрат подмигнул жене. Анна поднялась и ушла, уводя с собой Варвару и сказав, что они-де вернутся, когда между братьями восстановится мир. Они, мол, за Кумру и не желают слушать Трифуна.

Трифун подождал, когда женщины выйдут, и, обратившись к Павлу, устремив на него взгляд, не предвещавший ничего доброго, сказал:

— Хоть я и старший, но тебя, Павел, слушал, так уж со времен Вука повелось, но знай, что мне пастыри в доме не нужны. И довольно об этой женщине разговаривать!

Павел, глядя на Трифуна словно на гусара, не взявшего препятствия, сказал, что Трифун получит паспорт из Вены и об этом Темишварская комендатура извещена. Написано и одобрено, сколько людей и лошадей берут с собой Петр и Юрат, а он, Трифун, должен выпрашивать пропуск в Темишваре для своих ста семидесяти трех душ. С женами и детьми. Он, Павел, больше никого в Россию не зовет и не намеревается никому ничего приказывать. Отправляются они из Токая на воздвиженье, прежде чем Дуклю занесет снегом. Кто прибудет в Токай, милости просим, нет — счастливо оставаться! А сам он завтра уезжает в Митровицу и сюда больше не вернется.

Чтобы как-то замять свои любовные неурядицы, Трифун принялся рассказывать, словно бог знает какую новость, что из России прибывает сын русского генерал-майора Йована Стоянова, который приходится им дальним родственником, с тем, чтобы увести туда многих людей. О том, что темишварские власти всячески стараются задержать переселенцев. Что, по слухам, офицерам, которые останутся, дадут землю и дворянство. Что обер-капитан Яника Антонович подписал бумагу, что отказывается уезжать, и, говорят, получил дворянство и сто сорок пять ланацев земли в Венгрии. В Потисье есть такие мерзавцы, но в Поморишье не на таковских напали! Все, кого Шевич записал, едут. А Махала сейчас горланит и поет и ругает Исаковичей почем зря за то, что они чего-то ждут.

Юрат, искренне жалевший старшего брата, в ответ забормотал, что он понимает, как трудно уезжать Трифуну. От Махалы до Темишвара — рукой подать. И власти, желая сломить упорство переселенцев, предлагают даже военный статус тем, кто не хочет становиться паором при условии, если они вернутся в Срем и Славонию. Вот тогда-то вокруг Трифуна и начнется свистопляска.

Семнадцать лет тому назад, так, по крайней мере, рассказывают, два эскадрона русин ускакало в Россию с оркестром, карабинами, пистолетами, саблями, рационом и порционными деньгами.

Им просто! Граница-то рядом!

— А сейчас, — сказал Юрат, — покуда доберешься до России, намучишься и настрадаешься. Прошли времена вице-дуктора Монастерлии {3} 3 Прошли времена вице-дуктора Монастерлии. — В 1691 г. с целью увеличить прилив в армию сербских солдат австрийские военные власти обратились к сербскому патриарху и епископам с просьбой призвать сербов вступать в австрийскую армию. Состоявшееся в Буде собрание представителей сербского народа заявило, что сербы никогда не отказывались воевать с турками, но при этом указало на то, что австрийские власти должны соблюдать все привилегии, дарованные сербскому народу. Собрание просило освободить из заключения графа Георгия (Джордже) Бранковича и назначить его воеводой над всеми сербскими войсками. Австрийские власти не согласились освободить Бранковича и назначили не воеводой, а подвоеводой Йована Монастерлию, представителя малоизвестной семьи. Относительно титула Монастерлии в источниках нет единства. Его называли и деспотом, и генералом, и дуктором, и вице-деспотом, и вице-дуктором, и вице-генералом, и просто капитаном. .