Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Где бы он ни появлялся, звучал смех.

Он громко требовал, чтобы через час все явились в столовую, и без опоздания.

Позднее Павел рассказывал братьям, что его поместили в доме на краю Визельбурга, в комнате на первом этаже, неподалеку от лестницы, которая вела на второй этаж. Окна там были забраны решеткой и увиты розами. При свете канделябра был виден цветущий под окном куст жасмина. Господский лакей, оставленный на лето, пока здесь находились лошади графа, прислуживать управляющему, привел Павла в эту комнату, потом указал ему на стоявший в прихожей ночной столик с часами — фарфоровым негром, который, покачивая головой, отсчитывал секунды. В столике помещался ночной горшок.

Исакович сердито объявил слуге, что он в этом не нуждается. За прихожей помещалась спальня с огромной постелью и множеством зеркал. Павлу показалось, будто с ним в комнату вошло еще пять его двойников, и все они двигались, когда двигался он, — слева, справа и сзади. Посреди комнаты, на столе из порфира, он увидел свой плащ и дорожную сумку, а на ней — саблю.

Они показались ему такими убогими, жалкими. И Павел понял, что все дальше уходит из того мира, в котором жил до сих пор и в котором так хорошо себя чувствовал, уходит в другой мир, чужой и враждебный.

В углу стоял пюпитр, на нем — флейта и ноты. Хозяйка говорила, что дочь как раз в тот день получила из Айзенштадта новую веселую вещицу «Der Zerstreute» [38]. И спросила капитана, играет ли он на флейте.

Павел рассказывал потом братьям, что в ответ на это он лишь кисло улыбнулся и сказал, что его учили, как рубить людям голову, но не обучали игре на флейте, и он не поет и не играет.

— Почему ты, каланча, ничего не сказал им о нашей волынке и нашей дудке-свистульке? — сердито спросил Юрат.

Обнаружив на постели длинную белую ночную рубашку, Павел отбросил ее в сторону: зимой и летом он спал голый. За альковом, позади красного шелкового занавеса, оказался умывальник. Скинув сапоги, Исакович, по гусарскому обычаю, долго стирал и мылся. Потом улегся, наконец, в постель и сразу же впал в полузабытье.

Поездка в Вену представлялась ему все более бессмысленной. В Россию надо было ехать верхом на лошади, украдкой, через бескрайние степи, болота и горы. А не прибегать к помощи Бестужева. И откуда взялся здесь этот Вальдензер?

Почему вдруг оказался конный завод на его пути?

Так он лежал усталый, в приятной прохладе, и, наверно, заснул бы, если бы не смех и голоса, зазвучавшие вдруг в столовой. Вскочив, Павел наспех привел в порядок свою косицу и торопливо оделся, как это делал, когда по распоряжению Энгельсгофена отправлялся к кирасирам; потом долго гляделся в зеркало, будто вопрошая себя: «Куда бежишь? Куда спешишь? Кого хочешь встретить?» И вдруг вспомнил, что в пути его все еще подстерегает смерть, а он совсем об этом позабыл. Затем быстро прошел по коридору в столовую и обнаружил, что там еще никого нет.

Роскошно обставленная, со множеством зеркал, она казалась в пять раз больше, чем была на самом деле. И это почему-то взволновало Павла. Хотя в Темишваре и Варадине ему приходилось бывать в домах кирасиров, роскошь в Herrenhaus’е управляющего конским заводом поразила его. Очевидно, по мере приближения к столице дома становились все роскошнее и богаче. Он и его братья, зажиточные Исаковичи, привыкли к простоте и скромности. В их кругу можно было перечесть по пальцам тех, кто умел читать и писать, да и по-немецки среди сербских офицеров мало кто говорил, и потому майор Иоанн Божич казался Павлу настоящим венцем.

Канделябры в столовой ослепительно сверкали, такие висящие паникадила он видел только в храмах. А подобной печи из голубой майолики с гирляндами фарфоровых роз в жизни не видал. Павлу были знакомы печи для выпечки хлеба, которые топили соломой. Дрова горели у них только в очаге, даже целые пни.

В ожидании остальных Исакович вышел из столовой на террасу и спустился в сад, к фонтану. Шум воды ласкал слух и успокаивал. Подойдя совсем близко, Павел вдруг увидел в темноте, чуть в стороне от фонтана, Евдокию.

Она надела легкое летнее, почти прозрачное голубое платье с усеянным блестками, словно пушинками, кринолином. Грудь ее была по венской моде того времени открыта, локоны над головой показались Павлу клубком черных змей. В руках она держала черный веер.

Капитан подошел и увидел ее в слабом свете, падавшем в сад из окна столовой, Евдокия тихо засмеялась.

— Вышла немного подышать свежим воздухом, — сказала она, — и поглядеть на звездное небо. Не хотите ли, капитан, посидеть со мною в саду? Жасмин так одуряюще пахнет. У генерала Монтенуово нелепая привычка давать лошадям имена небесных светил и созвездий, и Божич от него это перенял. Потому я и научилась определять звезды.

Она опустилась на низкую каменную ограду у фонтана.

Исакович сконфузился; он топтался на месте, суетился, потом спросил о майоре и стал уверять, что ночной воздух прохладен, влажен, и лучше им вернуться в столовую, а то она еще чего доброго простудится.

Она же попросила его сесть рядом и начала говорить о том, как славно они путешествуют, о том, что стоят чудесные дни, это ее единственная утеха. Но в жизни все так быстротечно. Счастье долго не длится. И спросила, что думает об этом капитан?

Исакович выпалил скороговоркой, что у нее чудесный муж, настоящий герой, и прелестная дочь. Что она живет в столице и должна быть совершенно счастлива. Она так красива, что мужчины, верно, увидя ее, долго глядят вслед. И снова предложил вернуться в столовую. Их, мол, там, конечно, ждут.

Г-жа Божич ответила, что во время поездки она все время наблюдает за ним и видит огромную разницу между ним и мужем. В то время как Божич постарел, полинял, но волочится или готов волочиться в ее отсутствие за каждой юбкой, он, капитан, думает лишь о своей покойной супруге. Люди, пожалуй, скажут, что в семейной жизни ему не повезло, потому что он похоронил жену, но она полагает, что это не так. Нет большего счастья в браке, чем такая любовь, перед ней бессильна даже смерть. В противном случае брак — просто обман.

Павел Исакович, который давно уже не вел таких разговоров, умолк, отодвинулся от своей дамы подальше, так что брызги из фонтана попадали ему теперь прямо в лицо, но это было ему приятно и напоминало летний дождичек: он смотрел на эту красивую женщину без всякого вожделения, как на прекрасное, но бесплотное видение. И выдавил наконец, что майор выглядит гораздо моложе своих лет.

Г-жа Божич засмеялась, но не тем серебристым смехом, какой был у ее дочери, а приглушенно, с хрипотцой: так воркуют порою горлицы.

— Капитан, — сказала она, — вы совсем не похожи на мужа. Вы — молодой, статный и, верно, пользовались у женщин большим успехом, но вы на удивление скромны и холодны. И это хорошо! Мой муж давно уже состарился, но до сих пор говорит женщинам такое, что, может, двадцать лет тому назад ему и пристало бы, но сейчас кажется смешным. Мелет ласковый вздор даже дочери нашего хозяина — ни дать ни взять ветряная мельница на холостом ходу. Он не может скрыть ни свою алчность к деньгам, ни свое вожделение к женщинам, хотя женщины для него уже давно отошли в прошлое. Всякому бросается это в глаза в первый же день знакомства с Божичем и со мною. Волочиться за каждой юбкой он будет до самой смерти, но я-то его быстро раскусила. Ведь все победы Божича над женщинами — лишь плод его воображения. Жаль, что вы, капитан, недостаточно знаете немецкий язык, по-немецки можно было бы выразиться точнее. Сам Божич это называет ловлей стрекоз — Grillenfängerei [39]. Надеюсь, капитан, вам теперь понятно, как мне живется в замужестве?