Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Он вдруг заметил, что его воспоминания о жене снова перемешиваются с воспоминаниями о Евдокии Божич. Сейчас она преследовала его своим шепотом, глядела полными желания глазами, словно заменила жену. Досадуя и стыдясь, что он поддался похотливому чувству и спутался с этой женщиной, Исакович клялся больше никогда ее не видеть. Вспомнил он и слова Зиминского о том, что поединок из-за госпожи Евдокии Божич с ее мужем — если дело дойдет до этого — ляжет позорным пятном на всех, кто собирается уезжать в Россию. Исаковичи, эти простые и бесхитростные люди, не отделяли своих невзгод от невзгод сербского народа. И особенно внимательно следили за тем, чтобы не опозорить народ ни своим поведением, ни личной жизнью.

Потому достойный Исакович, мчась в тучах пыли из Швехата к венгерской границе мимо перелесков, болот и солончаков, еще раз поклялся навеки остаться вдовцом. И никогда не забывать покойную жену.

Тело покойной Катинки, которое он когда-то обнимал, теперь казалось ему необычайно красивым и целомудренным. И тень мертвой жены, не отступавшая ни на шаг от Евдокии Божич, становилась все милей его сердцу. Прошлое было прекрасно, гораздо лучше настоящего!

То, что Катинка, такая добрая к нему, прожила с ним в браке всего лишь год, казалось Павлу величайшей несправедливостью на свете. Смерть жены потрясла его, но он смирился с нею. Стряслась беда не такая уж редкая в жизни. Однако сейчас — после того как прошло столько времени — жена все чаще приходила ему на ум, когда он укладывался спать, или снилась во сне, и эта несправедливость казалась ему все ужаснее. Воля рока представлялась ему низкой, злой, коварной, свирепой, неодолимой и беспощадной!

Лошади ржали.

Тяжелое, синее, будто свинцовое, небо, цветущие каштаны, придорожные вербы, дубы, пробегавшие мимо зайцы и лисицы, которых он видел в сумерках, — все потеряло для него смысл, ничто его больше не трогало. Пролетало мимо. Пролетало без следа.

Пролетало, словно он ехал с закрытыми глазами.

А ехал он сейчас à la grande!

Статный, в высоких сапогах, в обтянутых белых лосинах, в темно-синем офицерском мундире с белыми отворотами, с красными лентами в волосах и расшитой серебром грудью, Исакович сейчас походил… на куклу!

И держался он надменно.

На его треуголке была теперь русская кокарда.

А его лицо, напоминавшее конференц-секретарю посольства Волкову древнего воина, убивающего свою жену, чтобы та не попала в руки римлян, не было уже ни веселым, ни полным достоинства. И синие глаза смотрели сейчас устало; и улыбка на красных губах под пшеничными усами, так чаровавшая женщин, больше уже не была ласковой.

Вена пропитала Исаковича горечью…

По пути в Буду его впервые остановили на развилке дороги, которая сворачивала в Эйзенштадт. Караульный офицер известил коменданта рапортом, что русский капитан Исаков проследовал по пути в Буду с тем, чтобы задержаться в Визельбурге. Паспорт у него в порядке. О чем Франц Баумайстер, корнет пограничного караула номер 7, покорно извещает.

Ohngehindert passiert, Grenzpost № 7 [74].

Исакович прибыл в Визельбург лишь на следующий день.

А ночевал он во ржи, усеянной маками.

Позднее Павел рассказывал, будто и сам не знал до последней минуты, что заедет в Визельбург.

Это вовсе не было любовной тоской по г-же Божич. Исакович рассказывал, будто на том пути он часто видел на краю дороги одуванчик, который не выносит даже человеческого дыхания: цветок этот, говорила Евдокия, сравнивают с женской верностью, а его следовало бы сравнивать с мужской любовью. Достаточно на него дунуть, и одуванчик разлетается, будто волшебная паутина в заколдованном царстве…

Честнейший Исакович не думал во время того пути и о Текле.

Ему просто хотелось как можно дольше наслаждаться тишиной звездной ночи, проезжать безлюдные поля, леса и болота, хотелось, чтобы где-то далеко на горизонте синело небо.

То, что приходится возвращаться той же дорогой, казалось ему нелепым. Его переселение в Россию получилось совсем не таким, каким он себе представлял.

Все кругом рушилось, точно карточный домик: нужно зачем-то возвращаться в Темишвар! А то, что произошло с ним в Вене, казалось Павлу какой-то нелепостью. Нелепым было поведение и Евдокии Божич и ее дочери, а все прочие были и вовсе глупцы. Все царство, которое он теперь покидает, походило на сумасшедший дом. А войны, в которых он участвовал — сейчас казались ему озорными проказами парикмахера-великана, который причесывает всех по своему вкусу. Причесывает и царицу, и венский двор, и Евдокию Божич, и его, Павла, и всех остальных, и лжет при этом верующим во Христа миллионам. Ве́нки вздыхают и охают, льют слезы, шепчут влюбленно, будто любовь для них — вопрос жизни или смерти. А потом преотлично сходятся с другими мужчинами.

И австрийская армия — христианское воинство, которое направляло сербскому народу столько посланий с уверениями в веротерпимости, обещало привилегии, выражало соболезнование и призывало на борьбу с неверными во имя Христа, — тоже ничуть не лучше. Ею командуют комедианты в париках, картежники, лгуны, авантюристы и продажные шкуры. Они именуют себя щитом христианства, но целых тридцать лет они предавали огню и мечу не только убогий сербский край, но и христианские земли Франции, Фландрии, Пруссии, Чехии и Италии.

Да и стольная Вена, по которой вздыхали жены сербских коммерсантов, считая ее райским местом, где высятся мраморные дворцы, зеленеют сады и где по улицам скачут, играя копытами, белые красавцы кони, тоже оказалась средоточием лжи. Там все продажно. Ничего нельзя получить без взятки. И взятки берут все, без зазрения совести.

Жители столицы считали высшим признаком утонченности закут, откуда несло вонью и на двери которого был нарисован белый заяц, сидящий на желтых яйцах. Эта часть дома считалась главной, будто в ней хранилась фамильная реликвия, колыбель или гробница.

В том мире прославляли зад.

По мере того, как Павел удалялся от Вены, где ему и его соотечественникам приходилось жить, весь этот мир офицерской среды столичного гарнизона просвещенной империи, пронизанный причудливым рококо, рассыпался в прах.

И он говорил себе: «Значит, вот что я теряю! Столицу, где по вечерам сама императрица смотрит гансвурста [75]?»

Никогда еще Хртковицы и Паневы не представлялись ему более прекрасным и достойным для человека местом, где светят мириады звезд.

В детстве Павел с восторгом смотрел на украшенные страусовыми перьями офицерские треуголки — тогда австрийская армия вступала в Белград, и впереди шел полк во главе с Вуком Исаковичем. Павел был свидетелем того, как эта армия расползлась затем по Сербии, будто располагалась тут на века, и вдруг растаяла, как снег весною, оставив за собой сожженные деревни, болезни и брошенные впопыхах возы с медными котлами. Словно пестрая ярмарка, катилась она мимо пожарищ, откуда неслись плач и стоны, а за нею по пятам шли турки.