Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Муштры больше не было, и полк, расселившись по заснеженным землянкам и обнесенным плетнем соломенным навесам, был не виден и почти не слышен, если бы не завывание и причитание солдат под гусли, казавшиеся до того страшными и жалостливыми, что на глазах у женщин выступали слезы.

Барон Беренклау куда-то укатил, большинство немецких офицеров разбрелось, и полк превратился в толпу бездомных нищих. Какое-то время у повозок стояли часовые, но вскоре исчезли и они. Снегу выпало по колено, он укутал голые деревья и кусты. В сером небе каркали вороны, а по ночам при свете месяца стали выходить стаи волков.

Кровавая слава полка уже стерлась из памяти, а его потерям никто не придавал значения. Конец оказался жалким и убогим. Люди дрожали и мерзли от лютой стужи, а дни тянулись бесконечно.

Исакович жил с солдатами, хотя был болен и мог разместиться, как все офицеры. Тяжелый будто колода, он целыми днями лежал закутанный в овечьи шкуры на повозке или под ней на соломе, прямо на снегу. Он точно оглох и онемел и, не произнося ни слова, копошился возле своей повозки, перетаскивая одеяла и овчины из кузова под кузов и обратно. Спал он когда придется, зарывшись с головой в шкуры, часто среди бела дня, и то и дело просыпался. Исключение составляли дни, когда на заре или под вечер верхом на лошади он с выражением мрачного отчаяния на лице отправлялся охотиться на лис. Посты он больше не проверял, не заходил и в землянки солдат. Извещения и приказы Беренклау оставлял без внимания. При всей своей неуемной строгости он запустил полк и неделями не интересовался даже оружием. Единственной его заботой было найти человека, который бы его заменял, когда он спит.

Его сапоги от воды и грязи потеряли всякий цвет, голенища спускались гармошкой. И он стоял в них, раскорячившись, как пьяный. Его чикчиры, еще красные, но с белыми от воды и солнца полосами, свисали мешком. Ремни болтались спереди и сзади. Ментик и доломан, обшитые серебряным галуном, вылиняли, обтрепались, стали кургузыми и лишали его всякой военной выправки. Обычно он стоял, точно расслабленный, позади своей повозки, чаще всего держась руками за больной живот. Понуренная голова, отвисший подбородок, мешки под глазами, сведенные брови, оттопыренные уши делали его дряхлым, смертельно больным стариком. Волосы падали на мясистый сплюснутый нос, и без своей треуголки он выглядел не только не героем, но человеком, стоящим на краю могилы.

И все-таки, когда Вук Исакович, опершись спиной о колесо, вглядывался припухшими глазами в длинную вереницу сельских домов и заснеженных деревьев, он совсем не походил на медведя, погруженного в зимнюю спячку, под его внешним спокойствием таились страшное отчаяние и душевная тревога. Каждую минуту он готов был с ревом кинуться куда глаза глядят, кусать самого себя и любого, кто подвернется ему под руку. Все в нем содрогалось от внутренних рыданий. Ребра вонзались в него ножами и не давали вздохнуть.

Сообщение о том, что его жена Дафина умерла, он принял совершенно спокойно. Ему казалось, что весть пришла из какого-то иного мира. Измученный заботами о полке, он не имел даже сил заплакать. Ошарашенно постояв какое-то время у мутной воды возле лодки, он спокойно вернулся в лагерь, и никто не заметил в последующие дни, чтобы он скорбел или убивался по жене.

Однако с того дня Исакович чувствовал, что у него внутри что-то словно лопнуло — не то в печени, не то в сердце, не то в желудке, им овладела безумная тревога, его мучили резь и боли в теле, судороги, на душе была смута. И дело было не в том, что малые дети остались без матери, это его не очень трогало. Ему было жаль брата, он был уверен, что смерть Дафины доставила тому немало хлопот. Что брат посягнул на его жену, ему не приходило и в голову.

В первые дни после известия о смерти жены его сводило с ума жуткое ощущение внезапности происшедшего. У него не укладывалось в голове, что жена умерла без него, словно куда-то сгинула, что ее уже нет и, когда он вернется домой, если вообще вернется, он больше никогда ее не увидит. Что они разошлись, расстались, помимо своей воли и желания, без единого звука. Она была там, он — здесь. Как копыта, что отбрасывали грязь, как повозки и колеса, что разбрызгивали воду и за которыми он целыми днями следил, едучи за полком по развезенным и заснеженным дорогам, так и дни, следующие один за другим, разбивали и раскидывали все, чем он дорожил, — собственную его жизнь и жизнь его солдат, принося ему огорчения, обиды, оскорбления и беды.

Бесконечные проволочки с его производством в подполковники довели его до бешенства и отчаяния. Впору было сойти с ума, глядя, как глупо и бездумно австрийцы ведут войну, приказывая то одно, то другое, гоняя полк то туда, то сюда. Он догадывался, что ждет полк с приходом нового императора, и в ужасе, как в кошмарном сне, смотрел на своих солдат, лошадей, повозки, лагерь. К облакам и утренним звездам вознес Исакович память о муках солдат, об их жалких криках, причитаниях под гусли, об их страшном беглом шаге, предсмертном хрипе умирающих, воплях избиваемых палками, лицах повешенных, об экзекуции Секулы и смерти дорогого ему Аркадия. Онемевший и сонный, словно оглохший, он слышал в душе своей громкий плач и внятный шепот. Шептали не только являвшиеся во сне солдаты, но и колеса, одеяла с пятнами крови, разорванные перевязи, мундиры и башмаки, снятые с погибших. А в конце всего зияла пустота. Он видел занесенные снегом села и лагеря, лес на горизонте и мутное небо. Места, где они были, где прошли, теперь будто сгинули. Из переправы через Рейн он помнил только, как лодки сели на мель; из битвы под Цаберном — только улицы.

Арест и обвинительный приговор, вынесенный его старшему офицеру Пишчевичу из Шида, привели его в такую ярость, что у него пошла носом кровь и он чуть не задохнулся. Впрочем, больше всего его потряс конец войны. Полк отвели и бросили среди снегов и болот. Пусть голодают и трясутся от холода. Восхваление воинских доблестей сербов иссякло. Оставили его в одном гуне и кожухе без денег, без провианта, как пугало на снегу. Невозможно было спать от вороньего карканья. Лошади околевали от стужи.

Что еще? Ходили слухи, будто в ставке командующего собираются отправить их весной по домам. Значит, как и прежде, оставив мертвых в земле и изломанные повозки на грязных дорогах, ни с чем вернуться домой? Подполковник Арсений Вуич говорил, правда, что их пригласят в Вену, но это оказалось пустой болтовней. Дни стояли мглистые, метельные. Складывалось впечатление, что о Славонско-Подунайском полке вообще позабыли. А солдаты сидели по землянкам, не имея даже представления, в какой стране они находятся.

В начале марта пришел приказ возвращаться по заданному маршруту домой. Славонско-Подунайскому полку предстояло идти почти тем же путем, каким он шел сюда. Весь приказ состоял из нескольких слов на немецком языке.