Селим Ялкут - Львовский пейзаж с близкого расстояния

Время это запомнилось как совершенно неподвижное, наполненное ощущением уверенности, что все происходит и будет происходить именно так. Из года в год. Потом стали обнаруживаться колебания среды, ее толчки, ее пробуждение от долгой сковывающей стылости, каталептической одеревянелости, движение частиц, выведенных из равновесия, все азартнее, возбужденнее, процесс пошел с треском и дымом, работающей газонокосилки. Это сравнение здесь будет уместным, особенно если треск и дым усилить до масштабов пожара, а вместо уютного газона подставить все подряд — виноградники (рубка лозы — любимое упражнение, почти забава кавалериста, и кавалерии уже нет, а выучка пригодилась), так вот, виноградники, что еще? да все подряд — здравый смысл, историю, ловко, как оказалось, склеенную из одних пороков и преступлений, требующую покаяния , похожего на массовое ритуальное самоубийство по призыву мигом перевоплотившихся гуру. Это захватывающее зрелище полета (а потом и ощущение, жар) вулканического пепла, обрушенного на головы Содома, видение дымящегося остывающего кратера, повторяющиеся толчки — конвульсии земли и радостное возбуждение выбравшихся на промысел мародеров — все стало былью. Видно, одним из таких толчков старушку сорвало с насиженного места на лавочке, отнесло в сторону, и она объявилась возле подземного перехода. Тут она встала у схода травяной осыпи, устремила вверх личико солнцепоклонницы и, можно сказать, застыла в одной и той же позе, которую трудно выдержать более живому человеку, стойкий солдатик, пластилиновая куколка, удерживаемая спичкой, штырьком, прикнопленная так к легкому наклону плоскости, прямо таки деталь композиции, ландшафта, которая заметна из отдаления, которая, кажется, подмечена случайно, а на самом деле была, потому что сам замысел исключает случайность. Старушка держала палку, но не опиралась на нее явно, так что палка служила, пожалуй, для полноценного завершения образа, а лишь потом для опоры. Что-то она повторяла себе постоянно под нос, очевидно, молитву, нараспев, губы ее шевелились. У старческих ножек в стоптанных шлепанцах были разложены на мешковине куски тыквы, а рядом на пустом ящике расстелена тряпка с деньгами, придавленными аккуратно камнем. Расчеты, очевидно, вели сами покупатели, старушка лишь называла цену, цифры все время менялись, росли буйно с постоянным убыстрением темпа, отсчитывая десятки, сотни, тысячи, миллионы, как будто мир экономики слился в космосом и требовал подходящего исчисления в мириадах и парсеках.

О приходе перемен говорят часто совсем не те авторитетные облеченные властью лица, от которых мы рассчитываем услышать нечто определенное. Те еще что-то сулят, обещают, попросту врут, а прогноз дают случайные участники, заметные не самим фактом существования, а как бы движением проносящихся в счетчике частиц, возмущающих среду (как хорош здесь этот физический термин) элементарным желанием есть и пить.

Старик на базаре торговал подержанными книгами — отдельными томами Диккенса, Стендаля. Они останавливали взгляд. Цены были мизерными. Старик был ухожен, причесан, опрятная рубашка навыпуск предполагала консерватизм той самой обеспеченной старости и дешевой колбасы, которая особенно ненавистна нынешним либералам, того постоянства, которое незаметно и естественно (в естественности — незаметность), но твердо определяло средний слой (у нас теперь его формируют , а он и был) при старом времени, безбедного века шахмат на сдвинутых лавочках в глубине парка, домино там же, пристрастия к газетам, скрученным к концу дня в трубку, при тогдашней дешевизне никто ими не дорожил и читали выборочно ( сегодня ничего интересного ), капризно рассчитывали, что на их век хватит , а о новом не желали загадывать из старческой раздражительности и мизантропии, как бы назло, не слушаете старших, так вот вам. В результате — их и размазали быстрее других. Так выразился один аналитик , как ни пеняй за цинизм, но по сути верно. Старик этот еще и не был стар, отмечен немощью, отказом от желаний. Наиболее правильно определяют возраст женщины со стороны, в случайном безличном обращении, как здесь, на базаре, реагируя инстинктивно и точно, так вот этот был не дедушка , а мужчина . Такие даже женятся. Он и был похож на отставного военного, даже в небольшом чине. Спокойный, уверенный, такой себе индючок . Каково ему было осознать фатальные перемены. Помимо материального, нищета — это некий экзистенциальный опыт, в котором нельзя надолго притвориться, она прорастает внутрь, как дерево в стену старого дома, оплетает его, гнет, куда захочет, делает своим, сменяет одну жизнь на другую, рушит, наконец, и тогда неожиданно обнаруживается это новое свойство, вчера еще чье-то предостережение, надпись на стене разгулявшегося Вавилона, а сегодня — уже свершение — как? когда? невероятно, а уже все. Приехали.

— Они хотят нашей смерти. — Говорил этот пораженный неожиданным открытием книгопродавец соседке по рундуку, торгующей узбекскими специями в мешочках — корицей, кориандром, кунжутным семенем. Он говорил спокойно, сидя комфортно, сложив на животе руки — белые неиспорченные тяжелым трудом. Он говорил без возмущения, как пленный после сражения. Согнанные разом, уставшие, оглохшие, без оружия, они остывают сейчас вне времени, вне желаний, еще только осознавая близкую участь, смиряясь и все еще не веря в нее, в равнодушном ожидании команды снять сапоги, встать, и идти.

— Они хотят нашей смерти. — Говорил он, а Алексею советовал, все так же спокойно, как предвещал гибель. — Берите Стендаля, молодой человек. Даром почти. Может, пригодится.

Неправда, что перемены затрагивают более людей молодых, как и то, что бьют по старым. Просто, каждый приспосабливается, как может. Старушку отнесло еще дальше от дома, ветер перемен легко подхватил высохшую семечку, подтащил поближе к сердцевине огромного города, отряхнул среди сора, потому что сор (не будем из ложной стыдливости избегать этого слова), объясняясь цивилизованно, это — нечто, утратившее общественно полезную функцию, нечто бывшее , оставшееся от старого, которого уже нет. Нет государственной шеи, на которой так удобно было рассиживать до ста лет, никакого терпения не хватит . Зарабатывайте, кто вам не дает — юристом-международником, банкиром, маркетингом, наконец. Летайте по делам в Лондон, боритесь , читайте лекции. Но не стойте просто так. Вытяните вперед руку, ладошкой вверх, шею согните, не напрягайте, еще ниже, вот вам и работа, не нужно только капризничать. Оденьтесь, конечно, попроще, если есть протез — покажите, закатайте штанину, повыше, опустите чулок, не стесняйтесь. Народ поймет . И милиция поймет, только не надо делать из нее пугало, что у них родителей нет.