Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

— Может быть, вы хотите, чтобы я встала перед вами на колени?!

— Я не хочу ничего, я хочу только уйти!

— Посмотрим, откажете ли вы нам и теперь! — восторженно воскликнула она. — Опускайтесь, дамы! — Широкие юбки затрепетали, но никто не опустился на колени, кроме графини. Быстро разложив на паркете свой кринолин, она очутилась на коленях перед сидящим композитором и, взяв его руки, сжала их, будто хотела поцеловать.

Большинство дам ощущали тягостную неловкость этой сцены. Они отступили в смущении и растерянности.

На вспыхнувшем лице Бетховена отразился гнев. Он вырвал свою руку из белых пальцев графини.

— Встаньте, ваша светлость! Мы не в театре! — сказал он повелительно и, не дожидаясь, пока пожилая дама выполнит его приказание, решительно поднял ее. С точки зрения этикета это было верхом неблаговоспитанности. Как осмелилась плебейская рука прикоснуться так непочтительно к знатной даме!

Графиня уже поднялась с колен, когда подошел Лихновский, чтобы предотвратить возможные безрассудства с обеих сторон. Бетховен слегка поклонился и холодно сказал:

— Прошу уважаемых дам простить меня! Я должен уехать домой. Мне предстоит очень важная встреча.

Он уходил не оглянувшись и лишь сказал Лихновскому:

— Я обидел графиню. К сожалению, должен признаться, что меня это не огорчает. Однако я найду способ утешить ее. У меня в голове уже звучит новое сочинение — трио для фортепьяно, кларнета и виолончели в d-dur. Это трио я посвящу ей. В нем есть юмор и некоторая капризность. Надеюсь, что когда-нибудь мы все посмеемся над этими неприятными минутами.

— Ну, отлично, — согласился Лихновский. — Я знаю, что вы не так суровы, как иногда кажетесь, но что касается меня, помните, что я уважаю вашу свободу. Спокойной ночи.

Лихновский вернулся в зал.

Слуга подал Бетховену пальто. Одеваясь, он услышал возмущенный разговор, доносившийся из зала. В вестибюль входил аббат Елинек с провожавшим его Сальери:

— Это не человек! Это дьявол! Он способен сыграть на рояле такое, что не по силам никому. В жизни не слышал подобной импровизации! Но я…

Возмущенный голос внезапно умолк: побежденный виртуоз заметил своего противника. Бетховен стремительно обернулся:

— Я также очень огорчен сегодняшним вечером. Почему нас превратили в гладиаторов?! Мы должны были с вами бороться друг с другом, как рабы перед Цезарем! Я считаю вас, господин аббат, выдающимся артистом, но между нами есть различие. Надеюсь, что я ни в малейшей степени не повредил вашей славе.

Молодой музыкант с искренним сожалением вглядывался в бледное лицо Елинека. И так как изумленный Елинек молчал, не сразу найдя ответ, Бетховен добавил:

— Вы доставили бы мне большую радость, если бы на минутку зашли ко мне. Я получил недавно из дома несколько бутылок натурального рейнского вина. Я считал бы за честь, чтобы вы вместе со мной отведали его! Ведь я уже сиживал не однажды за вашим столом!

Людвига не беспокоило то, что он обидел графиню, но он не хотел, чтобы честный художник оставался в обиде на него. Взяв у слуги сутану он почтительно помогал Елинеку одеться.

Тот успокаивал Бетховена:

— Не беспокойтесь за мою славу, молодой друг! На этих днях я получил приглашение стать учителем игры на фортепьяно в императорской семье. А это в глазах венцев значит так много, что сегодняшнее мое поражение забудется. Ну и дали вы мне сегодня жару!

Они вышли из дворца лучшими друзьями.

Вена была полна нетерпения. Ожидалось редкое зрелище. Тем более редкое, что за него было заплачено дорогой ценой. Нападение на молодую Французскую республику закончилось сокрушительным разгромом Австрии. Она потеряла Голландию и почти всю Северную Италию. 1797 год принес мир. Французская республика и Австрийская империя по традиции должны были обменяться послами. Город ждал со дня на день приезда представителя дерзновенной страны, где король был казнен народом, как обыкновенный преступник, а его жену, бывшую австрийскую принцессу и дочь императрицы Марии Терезии, тоже отправили на эшафот.

Послы из далеких стран не были в диковинку Вене, здесь часто появлялись и вельможи с Востока в пестрых одеяниях, в сопровождении блестящей свиты. Однако французский посол возбуждал особенный интерес.

Все общество разделилось надвое. Знатные дворянские семьи во главе с императорским двором уже заранее видели в представителях республики явных злодеев. Однако среди простого люда, среди студентов и образованных горожан революция имела много приверженцев. Они с радостью приветствовали бы провозвестников новой, свободной эры, если бы императорская полиция не проявляла особого внимания к таким горячим головам.

И те, что ждали французов с радостной надеждой, и те, что ждали со злым недоверием, — все были полны любопытства. Было уже известно, что послом назначен Жан Жюль Бернадотт — не князь и не граф. Говорят, он даже не барон! И вообще никто! От простого солдата дослужился он до генерала, и теперь ему только тридцать три года.

Когда в первую неделю февраля 1798 года он въехал в городские ворота, сопровождаемый своими офицерами и служащими посольства, посмотреть на это зрелище сбежались все, кто мог передвигаться. Даже пальцем на него показывали! Так молод, а гнал австрийских генералов, словно стадо овец!

И как красив! На смуглом лице выделялся характерный нос с горбинкой, густые черные волосы свободно ниспадали на воротник. Такова новая французская мода. Разумеется, косу в свите французского посла никто не носил.

И удивительно: генерал, да еще и посол, а одет в мундир из грубого сукна и потертый, говорят, еще тот, в котором ему доводилось засыпать на бивуаке во время военной кампании. И никаких регалий. А у австрийских генералов на груди места не хватает для звезд и орденов, даром что так роскошно проигрывали сражения!

Но посмотрите-ка! Одно украшение все-таки у него есть! Это трехцветный султан на треуголке: одно перо красное, второе белое, третье синее — цвета новой республики.

Народ глазел, разглядывал, делал замечания — веселые и горькие. Дворянство и придворные при встрече французского посла, конечно, отсутствовали. Они делали вид, будто французы были ветром, который хотя и дует вдоль улицы, но увидеть его нельзя.

Первый пианист Вены тоже находился дома. Не потому, что его не интересовали французы — наоборот, он радовался каждой их победе. Но сейчас он был очень занят: кончал свою первую большую симфонию да и много других сочинений были начаты. Где уж тут болтаться на улице! Он даже приказал не пускать к нему ни одной души, хотя бы это был посол из рая.