Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

Композитор облегченно вздохнул. Бернадотт и его друзья остались невредимы. Конечно, толпа может возвратиться, но к тому времени наверняка прискачет конная полиция или подойдут войска, чтобы обеспечить спокойствие. Стражи порядка появятся вот-вот, с минуты на минуту. Ведь императорская власть не позволяет скопляться народу на улицах.

Успокоенный, он отправился домой. В голове звучали неясные мотивы, они станут основой большой симфонии, которая будет носить имя Бонапарта.

Когда Бетховен уселся за рояль, он не знал, что беснующаяся толпа снова появилась у посольства.

Нет, войско не появилось, чтобы охранять французское посольство! Стражи порядка, которых в другое время можно было встретить на каждом шагу, теперь как сквозь землю провалились. Когда трехцветный флаг догорел, тайные подстрекатели снова увлекли толпу к дворцу.

Близился вечер, и в толпе всё прибывали таинственные лица, которые хорошо знали, чего хотели.

Толпа взломала ворота и ворвалась на первый этаж, где никого из служащих посольства не было.

Потом беснующаяся лавина хлынула вверх по лестнице, но там ее ждала стена из людей, полных решимости. Там был и Бернадотт со своими офицерами. В одной руке шпага, в другой заряженный пистолет — так они стояли плечом к плечу, готовые отдать жизнь дорогой ценой.

И темная волна захлебнулась. Она готова была повернуть вспять, но ее не пускали те, что напирали сзади, издавая воинственные клики. Как это часто бывает, храбрее всего вели себя находившиеся в хвосте.

Тайные подстрекатели давно уже исчезли. Они сгинули, когда увидели, что здесь могут засвистать пули и зазвенеть сабли. Они сделали свое дело.

Теперь всем было ясно, что французский посол не может больше оставаться в императорской столице. «Народ» доказал свою ненависть к республиканцам и свою преданность его величеству.

На лестнице метались какие-то люди из тьмы, равно неистовые и малодушные. Они трусливо не решались нападать, но не имели возможности отступить. Кто-то выстрелил сзади через головы нападающих. Выстрел был направлен в потолок. Французы ответили залпом вверх. Их выстрелы были предупредительными.

Потом снова раздался треск нескольких выстрелов. Закричали первые раненые. Толпа взревела от тупой и бешеной ненависти.

И вот наконец, в минуту наивысшего напряжения, с улицы донесся предостерегающий крик:

— Солдаты! Кирасиры!

Бряцание палашей слилось с ревом отступающей толпы. Однако никого не задерживали, виновников не искали. Нужно было только показать, что власти знают свои обязанности, что они старательно охраняют жизнь иностранных послов.

На городских воротах уже пробило полночь.

С этого дня между императорским двором и посольством Французской республики отношения обострились. Министерство внутренних дел потребовало, чтобы Бернадотт покинул Вену. Отъезд даже хотели провести ночью. Будто бы для того, чтобы избежать новых волнений «патриотов».

Бернадотт ответил, что уедет из города так же, как и прибыл — среди бела дня. И в сопровождении всех своих офицеров.

Время было напряженное, и никто из музыкантов уже не дерзал переступать порог посольского дома.

И все же нашлось исключение. Из открытых окон однажды зазвучал голос рояля, пламенный, воинственный, борющийся и победный. Только один пианист в мире мог извлечь из клавиш эту атакующую песню!

Вена хорошо знала, кто это.

Людвиг ван Бетховен, одетый в точном соответствии с предписаниями моды — в сюртуке с фалдами, стянутом в талии, в узких брюках, с белоснежным фуляром на шее, поспешно спускался по лестнице трехэтажного дома на Стефанской площади. Выйдя из ворот, он еще раз взглянул на свои большие золотые часы и обеспокоенно покачал головой. Потом зашагал в тумане декабрьского вечера.

Вблизи дома его поджидал юноша лет семнадцати, круглолицый и кудрявый.

— Боюсь, Фердинанд, как бы не опоздать к сражению, — сказал Бетховен. — Бегите за угол, там стоят извозчики, наймите карету поприличнее!

Юноша охотно поспешил за угол. Композитор с улыбкой смотрел ему вслед — ведь это музыкант из Бонна! Как было не любить его!

Самый старший из десяти детей концертмейстера Риса решил завоевать Вену. Он был в том же возрасте, что и маэстро, когда тот тринадцать лет назад пустился в путь к Моцарту. У Риса в кармане было ровно семь талеров, когда он постучался в дверь Бетховена.

Он вез Бетховену письмо отца, полный страха и сомнений. И сразу же очутился в объятиях своего прославленного земляка и услышал слова, согревшие его:

«Мое сердце всегда открыто каждому честному молодому музыканту. А если он уроженец Бонна и носит имя Рис, в его распоряжении и мой кошелек. Напишите отцу, что я буду заботиться о вас, как о сыне. Я всегда помню, как он первым пришел мне на помощь, когда умерла моя матушка».

Бетховен сдержал свое обещание. Он помог юному земляку деньгами и сам занимался с ним. Учил его требовательно, добросовестно — и безвозмездно.

В этот вечер он хотел ввести талантливого пианиста в общество светских покровителей музыки, хотя мальчик всего лишь несколько недель назад приехал в город.

Когда румяный ученик вернулся с одноконными дрожками, его учитель добродушно проворчал:

— На мой вкус — отличная колесница, но к графу Фрису лучше приплестись на своих двоих, чем в экипаже, запряженном не в пару.

Однако он сел и подвинулся в угол, будто боялся, что не хватит места этому тоненькому пареньку в легком пальто. Потом Бетховен заговорил вполголоса, будто сам с собой:

— С юности я терпеть не мог эти турниры между музыкантами. Однако Вергилий [12] Вергилий Марон Публий (70―19 гг. до н. э.) — римский поэт. Автор «Энеиды». говорил… как это он говорил? «Перед злом не отступай! Смело иди ему навстречу»… Штейбельт — это воплощение поверхностности. А поверхностность в искусстве — это величайшее зло. Как, впрочем, и во всяком деле. — Потом он обратился к Рису: — Сегодня, милый Фердинанд, вы будете свидетелем сражения, которое многие венцы хотели бы увидеть.

Мальчик взглянул на учителя непонимающе:

— Говорят, что Штейбельт замечательный виртуоз!

— Это утверждает прежде всего он сам. Мне рассказывали, будто он специально приехал из Парижа, чтобы меня «ссадить с трона». А некоторые мои друзья, как например присутствующий здесь Фердинанд Рис, опасаются за меня. — Он с улыбкой взглянул на своего ученика краем глаза: — Не правда ли?

— Да, — простодушно ответил мальчик. — Говорят, что в Париже он считается непревзойденным. А когда он был на гастролях в Германии, в газетах ему воздавали такие хвалы!

— Кому по душе жонглеры и канатоходцы, те могут таять перед ним. Этот немец, мнящий себя парижанином только потому, что жил в Париже, просто фигляр. Я ему прощаю то, что он гордится умением изобразить на клавишах звяканье бубенчиков, шум леса, рокот воды… и кто знает, что еще. И вовсе не завидую его умению отстукать на фортепьяно этакое тремоло — подражание скрипичным пассажам. Это все пустяки, прах…