Элли Мидвуд - Девушка из Берлина. Вдова военного преступника

Другой причиной, почему он так искал моего общества, были наши разговоры, которые мы начали вести в последнее время. Мы ужинали вместе, а после того, как он отпускал свою домработницу, мы перемещались в гостиную, где он обычно усаживался прямо на ковёр перед камином и курил без передышки, в то время как я сидела подле него в кресле, подобрав под себя ноги, и слушала то, что было у него на уме.

А на уме у него в последнее время было много, начиная от ситуации на фронте, и заканчивая программой уничтожения, военнопленными, и возможными путями того, как Германия могла выйти из этой кровопролитной войны с наименьшими потерями, пока было ещё не поздно. У него и раньше возникали все эти мысли, но, окружённый солдатами, готовыми слепо последовать за своим фюрером хоть в самый ад, он никогда не позволял себе по-настоящему к этим мыслям прислушаться. Он также слепо следовал приказам, которые пусть и знал, что были преступными и бесчеловечными, но всё равно ставил свою подпись под очередным документом с направлением на особое обращение.

— Я никогда не забуду тот взгляд, что ты на меня бросила, когда впервые увидела, что именно я подписываю. — Он улыбнулся мне и зажёг очередную сигарету. — С таким негодованием и презрением, что я тебя пристрелить захотел прямо на месте. А потом и себя заодно… Знаешь, у тебя очень выразительные глаза.

Я никогда не думала, что это имело хоть какое-то значение для него, мои взгляды или то, что я о нём думала. Он и сам-то толком не мог этого объяснить, и только сердито дёргал плечом, когда я спрашивала. Я прекратила свои расспросы; он не любил пускать людей к себе в голову, вот я и сидела молча с ним рядом и слушала.

— Если мы выйдем на контакт с союзниками в ближайшее время, если предложим им мир на приемлемых для обеих сторон условиях, то у них отпадёт нужда открывать второй, западный фронт. — Эрнст поднялся с пола и начал мерить комнату шагами, как он всегда делал, когда обдумывал что-то у себя в кабинете. — Советский Союз… Не знаю, какие они нам предъявят требования, но я уверен, что что бы там ни было, это всё равно будет лучше, чем полное и сокрушительное поражение, к которому мы медленно, но верно идём. Но кто сможет говорить от лица целой нации, кроме самого фюрера? Он никогда на такое не согласится; он и так уже приказал вешать и расстреливать всех, кто даже заикается о возможном поражении или переговорах с врагом. Так что же нам делать в подобной ситуации?

Эрнст остановился и посмотрел на меня в растерянности. Больше всего я хотела ему помочь, подсказать правильный ответ, но только вот прав он был на сто процентов: мы были абсолютно бессильны, пока Гитлер был у власти.

— С другой стороны, если переговоры пока для нас невозможны, мы можем сосредоточить свои усилия на чём-то другом. — Он снова перевёл взгляд на огонь и задумчиво потёр подбородок. — Можно начать с малого. Скажем, остановим преследование церкви. И нам совершенно точно нужно остановить программу уничтожения, как евреев, так и военнопленных. Этого нам союзники точно никогда не простят.

— И как ты надеешься её остановить?

— Поговорю с рейхсфюрером. А может даже с фюрером, — просто отозвался Эрнст.

— Ты же это сейчас не серьёзно, верно? — я выгнула бровь.

— Никогда ещё я не говорил так серьёзно, как сейчас.

— Дай-ка проясню: ты просто вот так возьмёшь, подойдёшь к рейхсфюреру Гиммлеру и скажешь: «Эй, знаете что, а я тут подумал, почему бы нам не перестать убивать большевиков и евреев?» Если он тебя не отошлёт прямиком в психушку или не расстреляет на месте, то он задаст следующий вопрос: «Почему это?» На что ты ответишь примерно следующее: «Да так, начал крутить роман с одной еврейкой, и знаете, они не такие уж плохие, как их рисует министр пропаганды Гёббельс. Может, и вам стоит попробовать?» Ты так это себе представляешь?

Эрнст запрокинул голову и расхохотался.

— Нет, по правде сказать, у меня в голове был немного другой сценарий, но твой вариант мне нравится больше.

— Опять ты дурачишься, а я между прочим серьёзно говорю. Ты хоть понимаешь, что жизнью будешь рисковать, если хоть заикнёшься об этом?

— А вот тут ты ошибаешься. Они все наверху уже давно поняли, что шеф РСХА Кальтенбруннер — ненормальный и неконтролируемый эксцентрик, который слишком много пьёт и не всегда думает, что несёт. В случае, если рейхсфюрер уж чересчур разозлится, я просто извинюсь на следующее утро и свалю всё на плохой французский коньяк. Он только посмеётся, вот увидишь.

— Я всё равно не хочу, чтобы ты себя в неприятности втянул, — снова повторила я.

Эрнст подошёл к моему креслу и сел на пол у моих ног, сияя от уха до уха.

— Как приятно знать, что ты так за меня переживаешь.

— Ну конечно, переживаю. Ты мне всё же не чужой.

— Ты расстроишься, если меня решат казнить?

— Эрнст! Перестань говорить такие вещи!

— Будешь плакать на моей могиле?

— Да что на тебя сегодня такое нашло? Перестань наговаривать!

Он снова рассмеялся и, стянув меня на пол, усадил к себе на колени, завернув меня в тёплые объятия и привычный запах сигарет, одеколона и шерстяной униформы.

— Да я же просто шучу, Аннализа. Ну, перестань хмуриться! Хочешь, торжественно поклянусь, что никто, ни союзники, ни наше собственное гестапо никогда меня не поймают и уж точно не казнят. Ну как можно меня убить? Я же Эрнст Кальтенбруннер; я слишком очаровательный и у меня потрясающее чувство юмора. Они просто не посмеют!

Я улыбнулась его игривому выражению лица.

— Эрни… И за что я тебя так люблю?

Говорят, не стоит накликивать беду разговорами, но Эрнст, похоже, именно это и сделал всеми своими шутками о казни непосредственно перед нашей поездкой в Чехословакию для инспекции новой тренировочной базы, где готовились будущие диверсанты. Естественно, когда мы только летели в Протекторат на частном самолёте, мы и понятия не имели, что простая инспекция новой любимой «игровой площадки» Отто Скорцени могла поставить сами наши жизни под угрозу. А может Гейдрих, на кого благодаря нам было совершено нападение на этой же самой земле, решил таким вот образом отомстить за себя с того света… Однако, ни я, ни Эрнст в «тот свет» не очень-то верили, и соответственно позже нашли такую возможность крайне маловероятной.

Как только мы приземлились на небольшом военном аэродроме, мы были сердечно встречены Отто — соотечественником и самым верным другом Эрнста, который настоял, чтобы мы немедленно отправились на базу. Отто всю дорогу говорил без перебоя, и едва сдерживал своё взволнованное состояние, с нескрываемой гордостью рассказывая, каких результатов он достиг всего за какие-то недели в тренировке молодых и неопытных солдат в смертоносных убийц, готовых напасть в самом сердце вражеских укреплений и так же незаметно исчезнуть, выполнив поставленную задачу.