Владимир Щербак - Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак [Историко-приключенческие повести]

— Вон отсюда! — закричал капитан Хук, теряя обычное самообладание.

Полицейский поспешно отступил под защиту своих держиморд, бормоча себе под нос: «Проклятый чухонец [47] Оскорбительная кличка выходцев из Прибалтики и Финляндии в дореволюционной России. ! Видать, одного поля ягода с каторжником!» Не обращая на них внимания, Фабиан поднялся на крыльцо, со стесненным сердцем вошел в дом.

Стараниями Татьяны Ивановны и работников с фермы Яновского здесь был наведен относительный порядок: вымыты полы и стены, вынесена в чулан порушенная мебель; трупы жены и слуг извлечены из подполья и похоронены за хутором.

С крышки люка был стерт издевательский знак — иероглиф-пожелание хозяину дома долголетия. Но рядом с крышкой, на полу белел сложенный конвертом листок бумаги. Фабиан машинально поднял его, развернул — и у него задрожали пальцы и перехватило дыхание: в самодельном конверте лежала прядь волос — крепкий белый завиток. Это были волосы его сына Сергуньки!

Оправившись от волнений, Хук заметил, что листок тонкой рисовой бумаги, в который была вложена прядь, исписан иероглифами. Изящно начерпанные черной тушью, они, увы, были непостижимы для Фабиана, и он напрасно вглядывался в таинственные знаки, силясь узнать по ним что-либо о судьбе сына. Потрясенный такой необычной весточкой, капитан даже не удивился тому, как письмо попало в дом: и приборку здесь делали, и полицейские толклись…

«Мирослав знает по-китайски, — вспомнил капитан, — может быть, он уже вернулся».

Он поспешил к другу. Вбежав во двор, Фабиан увидел Яновского, запыленного и усталого, слезавшего с коня. Мирослав, так и не придумавший спасительной лжи, вздохнул и приготовился сказать горькую правду, но Хук его опередил, взволнованно воскликнув:

— Похитители прислали письмо! Вот, написано по-китайски! И прядь волос Сергуньки…

— Письмо, говорите? — оживился Яновский, явно обрадованный тем, что неприятный разговор откладывается. — Что ж, это уже кое-что… Пантелей, прими коня!

Мирослав передал поводья подбежавшему конюху, взял протянутый ему листок и, озабоченно сдвинув густые брови, отчего морщинка между ними стала резче, начал читать. Иногда он ненадолго задумывался, припоминая, очевидно, перевод того или иного слова.

— Вот мерзавцы! — потряс Мирослав кулаком, закончив чтение. — Какие негодяи!

— Что такое? — встревожился капитан Хук. — Чего они хотят? Денег?

— Да нет, это я так… Все в порядке. Произошла, как мы и предполагали, ошибка, к вам у них претензий нет. Очень скоро, может быть, даже завтра Сергунька будет дома.

— И это все? Но почему здесь так много написано? — с недоверием спросил Хук.

— Остальное гарнир. Типичные восточные извинения, сожаления… «Наша скорбь велика и глубока, как Янцзы!» И так далее в том же духе.

— Так что же мне делать?

— Ничего. Сидеть дома и ждать сына. Впрочем, вам, наверное, тяжело там оставаться одному… Хотите, ночуйте у нас?

— Нет, пойду к себе. Вдруг Сергунька ночью вернется… — Капитан подумал, говорить ли другу о визите жандармов.

— Ну, а как ваша поездка?

— Увы, дорогой капитан! Дружина наша оказалась далеко не хороброй: местные китайцы и корейцы все-таки очень боятся хунхузов… В общем, отказались выступить с нами против бандитов. Ну да оно теперь вроде и ни к чему: все разрешилось само собой.

Яновский сунул листок в карман.

— Идемте вечерять. Мы, кажется, уже сутки постимся.

— Спасибо, не хочу. Верните мне, пожалуйста, письмо.

— Зачем вам эта — в буквальном смысле — китайская грамота? Ведь вы не знаете языка!

— Ну просто… на память, — пробормотал первое, что пришло в голову, Фабиан, сам не зная, для чего ему понадобилось письмо.

— Что ж, извольте… — Мирослав нехотя вынул письмо, еще раз проглядел столбцы иероглифов, похожих на кусочки укропа, и протянул другу. — Порвите его, дурная это память.

Утром Яновский-старший сообщил домочадцам о своем намерении сходить к Сухореченскому хребту «поохотиться» на бабочек. Татьяна Ивановна удивленно всплеснула руками. Мирослав пояснил:

— Неделю назад я видел там перламутровку пенелопу, но не смог поймать. Авось на сей раз повезет.

— Мирослав! — укоризненно сказала жена. — Ну разве сейчас время ловить бабочек, ведь у Фабиана Фридольфовича такое горе!

— Я сделал все, что от меня зависело. Теперь надо просто ждать. Уверен, что сегодня же они вернут Сергуньку отцу. И хватит об этом… А знаешь ли ты, Таня, что такое перламутровка пенелопа? Нет, ты не знаешь, что такое перламутровка пенелопа! Это редчайшая и красивейшая бабочка; науке она известна только по двум экземплярам, пойманным братьями Доррис на Сучане. Разве допустимо такое, чтобы ее не было в моей коллекции! Да дело даже не в этом… Ее трудно, а стало быть, вдвойне приятно поймать самому. Ощущение ни с чем не сравнимое! Вот послушай, как его описывает Уоллес, — Мирослав взял из шкафа книгу, полистал. — Это когда он поймал орнитоптеру… Вот… «Когда я вынул бабочку из сетки и раздвинул ее величественные крылья, сердце мое забилось, кровь бросилась в голову, я был близок к обмороку. Весь этот день у меня болела голова, так велико было волнение, вызванное этим, для большинства людей обыденным случаем» [48] Альфред Рессель Уоллес (1823–1913) — знаменитый английский натуралист. Цитата взята из его книги «Малайский архипелаг, родина орангутана и райской птицы». . А ты говоришь! — торжествующе, но непонятно закончил он, тем более что Татьяна Ивановна ничего не говорила, а молча собирала Мирославу узелок с провизией. Она не могла себе объяснить и внезапное равнодушие мужа к беде друга, и странную его разговорчивость, похожую на то, когда говорят о пустяках, умалчивая о главном… Она не могла понять всего этого, и в душе ее росла тревога. Андрейка же был озабочен другим: похоже, что отец, вопреки обычаю, не собирается брать его с собой.

Яновский тем временем, продолжая расхваливать Пенелопу, быстро собирался: клал в рюкзак все, что сопровождало его в экспедициях: ботанизирку, морилку [49] Ботанизирка — жестяная коробка для сбора растений; морилка — банка с ватой, пропитанной хлороформом, для сбора насекомых. , совок, нож… Потом оделся, нахлобучил шляпу и взял в руку сачок.

— А ружье? — напомнила Татьяна Ивановна.

— Ты же знаешь, я не беру в тайгу ружье. Только в самых крайних случаях.

— Но ведь сейчас именно такой случай! Хунхузы же…

— Они сейчас далеко. Напакостили и отсиживаются где-то в своей норе… Ну, я пошел.

— Я с тобой! — вскочил Андрейка.

— До метеостанции, — уточнил Яновский.

— Ну отец…

— Все! — отрезал Мирослав и, поцеловав жену, направился к двери.

Сразу за штакетником, что огораживал метеорологическую станцию, сооруженную Яновским в прошлом году, начиналась тайга. Здесь Мирослав остановился, положил руку на голову сына и, вороша его черные жесткие волосы, сказал каким-то необычным тоном: