Мария Сергеенко - Падение Икара

— Ты жив, ты жив! — твердил он, прижимаясь к Титу и гладя его лицо, волосы, плащ.

Но радость его сразу потускнела, когда он узнал, что надо сейчас уезжать, а дедушка ехать не может. Что Гармиса и Гликерию нельзя бросить, Никий понимал, но легче от этого ему не было. И только обещание Дионисия приехать, приехать вскоре с Гликерией, с Карпом и с Негром, несколько утешило мальчика: дедушка свои обещания выполнял свято.

Гемиола остановилась на пустынном берегу, в маленькой укрытой бухточке около Остии. Невдалеке стояла убогая, покосившаяся хижинка.

Едва матросы успели бросить якорь, как из дверей вышел седой высокий старик и направился к берегу.

— Благополучно? — приглушенным голосом спросил он капитана, обнимая его, и низко поклонился Титу: — Посиди у меня в хижине, дорогой гость! Сейчас я снаряжу лодку. Несколько часов — и ты в Риме.

Рим испугал и оглушил Никия, и с каждым шагом в этом грохоте и суете ему становилось страшнее. Сначала он спрашивал Тита и сообщал ему свои впечатления («Какие улицы! Да у нас в Вязах грядки шире!»), но скоро замолчал и, крепко ухватившись за руку дяди, только и думал о том, как бы ему не потеряться. Людской гомон, стук молотков и визг пил в мастерских, широко открытых на улицу, зазывания торговцев, выкрики разносчиков, предлагавших фрукты, хлеб и свежую воду, — все сливалось в такой гул, что и взрослому можно было с непривычки растеряться. Людская толпа заполняла полутемные, грязные узкие улицы, которые казались еще уже от высоких, трех- и четырехэтажных, домов; люди шли, бежали, толкались, обгоняли друг друга и друг на друга наталкивались. У мальчика, привыкшего к безмолвию деревни, к ее неторопливой, размеренной жизни, голова шла кругом. Ноги его скользили в жидкой грязи; чья-то корзинка больно стукнула его по голове; кто-то заехал локтем в нос. Вдруг люди шарахнулись и стали жаться к грязным, потрескавшимся стенам домов: четверо дюжих рабов в новеньких золотисто-рыжих туниках, расталкивая и расшвыривая людей, несли серединой улицы, заняв ее чуть ли не целиком, открытые носилки, в которых полулежал, полусидел молодой человек. Он был завит и надушен; на пальцах его и в ушах сверкали драгоценные камни. Он оглядывал толпу с презрительно-покровительственной усмешкой, которая обижала больше ударов.

— Любимец Суллы, Хрисогон! — шепотом пронеслось по толпе.

— Паршивый грек! Еще вчера был рабом! — прошипел кто-то над ухом Никия.

Тит проводил носилки взглядом, горевшим ненавистью.

Мальчику казалось, что их путешествию не будет конца.

— Сейчас, сейчас, — утешал его Тит. — Пройдем еще немного по Субуре [61] Субу́ра — оживленная торговая улица Рима, населенная торговцами и ремесленниками. , и скоро дом.

По Субуре! Здесь стоял такой шум и гвалт, что остальные улицы казались тихими. Чего тут только не было! Лавки со всякой снедью; мастерские — шорные, сапожные, слесарные. Сапожник кроил кожу прямо на тротуаре; его подмастерье приколачивал на колодке подошву к грубому солдатскому сапогу. Рядом медник ловкими и быстрыми ударами молота расплющивал на наковальне полосу металла. Истошным голосом вопил мальчишка, пойманный как раз в ту минуту, когда он запустил руку в корзинку с орехами; торговец нещадно драл его за уши, визгливо приговаривая: «Не воруй, не воруй!» Тут же, в маленькой комнатенке, где была раньше лавка, помещалась школа. Хор детских голосов не умолкая твердил: «Один да один — два; два да два — четыре; один да один — два». Жестокой бранью осыпала женщина продавца, подсунувшего ей тухлые яйца… Никий уже ничего не видел, ни на что не смотрел. В ушах у него стоял гул, он боялся упасть; тротуар куда-то уходил из-под его ног. Тит круто повернул куда-то вправо, потом еще куда-то, еще куда-то, и они очутились в совершенно тихом, безымянном переулке. Переход от шума к тишине был так неожидан, что Никий в первую минуту испугался, не оглох ли он.

Тит поселился в самой бедной части города и снял каморку в небольшом ветхом домишке, стены которого и спереди и сзади были подперты тонкими бревнышками. Каморка была без окон, с широкой дверью, открывавшейся прямо на улицу; несколько повыше человеческого роста и почти над всей каморкой шел дощатый настил, на который вела лестница.

— Я ведь сдаю тебе не одну комнату, а целых две, — юлил перед Титом молодой пройдоха грек, совсем недавно отпущенный на волю; дом был ему подарком от патрона, которому надоело слушать бесчисленные жалобы жильцов и возиться с вечным ремонтом. — Ты заживешь здесь, как царь: внизу у тебя мастерская, а наверху (подразумевался настил) — и спальня, и столовая, и таблин [62] Табли́н — см. Дом . Дом . — Римский дом состоял из следующих комнат. Через небольшую переднюю входили в главную и самую большую комнату — атрий . В крыше атрия был устроен большой проем — комплювий , через который дождевая вода лилась в бассейн — имплювий . В середине имплювия часто бил фонтан. За атрием находился таблин , кабинет хозяина, в котором он держал бумаги и книги и где принимал людей, пришедших к нему по делам. По сторонам таблина находились триклинии — столовые, где вокруг стола было поставлено обычно три ложа: римляне обедали не сидя, а лежа. Дверь из таблина вела в перистиль — сад и цветник, окруженный крытой колоннадой. В окна вставляли слюду, в непогоду закрывали ставнями. , и атрий. Право, ты снимаешь у меня целый особняк! А кроме того, ты можешь пользоваться двором: теши там себе на здоровье твои плиты. В Риме сейчас только надгробия и нужны: скоро ты станешь богат, как Крез! А у меня, кроме этого дома, ничего нет и не будет. Что? Десять сестерций? Боги бессмертные! Ты стал мне как брат с первого взгляда, но десять сестерций!.. Ты заставишь меня умереть от голоду… и от тоски, что я лишаюсь такого жильца. Ты ведь прославишь — я чувствую, что прославишь, — и этот дом, и весь переулок, и меня, ничтожного Нестора… Я не могу уже жить без тебя. Накинь еще хоть две сестерции… Ну хоть одну!

Переулок, обитателями которого стали Тит и Никий, был населен людьми без определенных занятий, которые добывали свой хлеб способами разными, порой очень подозрительными. Они уходили с раннего утра, и до позднего вечера их не было дома. Тишину нарушал только стук Титова молота и крик мальчишки из харчевни на углу: срывающимся голосом он выкликал достоинства горячей бобовой похлебки с салом, которой обносил все дворы. Молодая гадалка, уроженка испанского города Гадеса, нараспев зазывала клиентов. Иногда в эти обычные звуки врезалась резкая перебранка каких-то рослых молодцов, таинственно исчезавших и так же таинственно появлявшихся в доме напротив. Единственным занятием, за которым их здесь видели, была игра в кости, сопровождавшаяся неизменно дикими выкриками, выхватываньем ножей и угрозами.