Мария Сергеенко - Падение Икара

Титу скрутили руки. Сопротивляться было бесполезно. С отчаянием подумал он о Никии, о недоконченной работе и совершенно спокойно с виду пошел связанный и окруженный солдатами вслед за центурионом.

Шли довольно долго. Солдаты наконец начали роптать. Все громче раздавались требования покончить с Титом тут же на месте: вино в кабачке стынет, жаркое едят уже другие.

— Куда тебя несет, Фуфий? Приколем марианца, и назад — колбаса не ждет!

Фуфий обернулся. Его широкое, тупое лицо с глазами-щелками так не вязалось с невозмутимо-важным видом, который он старался придать себе, что Тит при всем трагизме своего положения не смог удержаться от улыбки.

— Я должен отвести проскрибированного к Катилине. Это слишком важный преступник: пусть суд над ним держит сам трибун.

Конвой примолк, а у Тита мурашки пошли по телу: что такое суд у Каталины, знали все. Рассказам о его зверствах не было конца. Совсем недавно он жестоко истерзал Марка Гратидиана [75] Марк Гратидиа́н — племянник Мария (он был усыновлен его братом), зверски убитый Катилиной. , которого так любил народ за его ласковость и щедрость. А вся вина Марка была в том, что он был близким человеком Марию. И Титу он прикажет отсекать, как Марку, по частям, кусок за куском, руки и ноги, а затем отрубит у полумертвого голову и швырнет ее к ногам Суллы. Он, конечно, не «правая рука Мария», по, пожалуй, хуже: один из вождей восстания, его имя выгравировано на перстне, который он, выбежав второпях из дому, забыл снять, как это обычно делал. Теперь уже поздно прятаться, да и не к лицу, и с видом полного бесстрастия Тит переступил порог дома, где жил Каталина.

Тита ввели в атрий — огромную, почти пустую комнату. Посредине стоял картибул — мраморный стол старинного образца, круглый, на одной ножке; в имплювии [76] Имплю́вий — см. Дом . Дом . — Римский дом состоял из следующих комнат. Через небольшую переднюю входили в главную и самую большую комнату — атрий . В крыше атрия был устроен большой проем — комплювий , через который дождевая вода лилась в бассейн — имплювий . В середине имплювия часто бил фонтан. За атрием находился таблин , кабинет хозяина, в котором он держал бумаги и книги и где принимал людей, пришедших к нему по делам. По сторонам таблина находились триклинии — столовые, где вокруг стола было поставлено обычно три ложа: римляне обедали не сидя, а лежа. Дверь из таблина вела в перистиль — сад и цветник, окруженный крытой колоннадой. В окна вставляли слюду, в непогоду закрывали ставнями. бил фонтан, и сбоку от фонтана стояла прекрасная статуя молодого сатира, глядевшего на вошедших с прелестной ласковой улыбкой. Тит воспринял эту улыбку как последний привет на земле и сам улыбнулся в ответ. Как хорошо, что на земле есть прекрасное и никакая низость, никакие преступления убить его не могут!

Катилина вышел откуда-то из внутренних покоев. Он был высок и статен, сложен крепко и ладно и удивительно красив лицом, но разнузданная жизнь, пороки и преступления наложили на это лицо печать, которую так же нельзя было смыть, как клеймо, выжженное на лбу беглого раба. Он был словно овеян какой-то неутихающей тревогой. «Кого он мне напоминает?» — подумал Тит. Пока Фуфий докладывал обо всех преступлениях Тита и о своих заслугах в деле его поимки, лицо Катилины судорожно подергивалось; только раз поднял он глаза на Тита — глаза были тусклые и сонные. Резким движением, словно отбрасывая какое-то гнусное насекомое, он отослал центуриона, поманил пальцем раба, стоявшего у входа в таблин, и хрипло, еле слышно прошептал:

— Никого не пускай!.. Иди за мной, — бросил он Титу чуть погромче, голосом сиплым и надорванным.

Тит молча пошел вслед за ним.

Катилина привел арестованного в самый дальний конец дома, в перистиль, и знаком пригласил его сесть на мраморную скамью, покрытую тигровой шкурой. Вода, струившаяся из пасти льва, с тихим плеском скатывалась по широким мраморным ступеням в водоем; нежный аромат роз смешивался с чистым запахом земли, поднимавшимся от только что вскопанных цветочных гряд. Перед скамьей на маленьком изящном столике стояли кувшин и две чаши; одна из них показалась Титу странно знакомой. «Где я ее видел?» Катилина налил в них вино и протянул чашу Титу:

— Выпьем, мой гость, за здоровье друг друга.

Тит едва не задохнулся от бешенства: «Издевается, негодяй!» И, отодвинув вино и глядя в упор на Катилину, вложив в свои слова весь гнев и презрение, накопившиеся у него в сердце, он медленно и раздельно произнес:

— За здоровье палачей не пьют, пьют за их погибель!

Катилина не шевельнулся. Глаза его, теперь уже не тусклые и не сонные, неотрывно глядели на Тита. Он вдруг улыбнулся, и улыбка была такой печальной и горькой…

— Ну что ж, Тит Фисаний, выпей за мою погибель… и я за нее выпью. Я часто думаю, что желаннее смерти ничего нет… Что ты смотришь на меня во все глаза? Ты забыл меня? Погоди, я тебе кое-что напомню.

Катилина встал, скрылся в какой-то из комнат, выходивших в портик перистиля, и быстро вернулся с небольшим ящичком из слоновой кости. Он медленно открыл его, вынул оттуда какой-то предмет, бережно развернул полотно, в которое тот был завернут, и положил перед Титом искусно вырезанную из дерева собачку, у которой были обломаны хвост и одно ухо.

— Узнаешь тессеру [77] Те́ссера — опознавательный знак, которым обменивались граждане разных городов, заключившие союз дружбы и гостеприимства. Союз этот свято сохранялся из поколения в поколение. , Тит? Где хвост? Где ухо? Ты потерял их, а я вот храню свою часть! Помнишь снежную бурю на Апеннине? Ты принес меня, почти замерзшего, в пастушью хижину, оттирал, отпаивал горячим вином, отогревал у очага… Забыл? А потом, когда буря утихла, ты привел… да нет — принес меня к себе в дом. Я прожил у вас до весны. Мы присматривали с тобой за скотом, ходили на охоту. Помнишь Кимвра? Рыжий, лохматый, неустрашимый, любящий… Это был пес! Я людей стал забывать, Тит, а вот Кимвра помню. Иногда он мне снится. А вечерами мы сидели у очага возле твоей матери и слушали и не могли наслушаться ее рассказов о старых временах. И, когда она вставала, она опиралась одной рукой на твое плечо, а другой на мое и говорила, что боги, отобрав у нее одного сына, послали ей взамен другого. А твоя маленькая сестра засыпала у меня на коленях, и я на руках относил ее в кровать. А перед тем как мне совсем уйти, мы проговорили с тобой до утра. Я сказал тебе, что не назвал своего настоящего имени, что я скрываюсь, а ты ответил, что тебе нет дела ни до моего имени, ни до моих проступков, что я тебе друг и брат — и в этом все. И ты вырезал в ту ночь эту собаку и дал мне ее со словами, что по ней мы найдем и узнаем друг друга.