Мария Сергеенко - Падение Икара

Юноша, сидевший с краю (единственный безусый и малорослый), положил перед мальчиком горсточку сладких винных ягод.

У Никия ком подступил к горлу — ужели на земле еще есть доброта, сострадание, участие?

Разговор вдруг смолк, и все разом, как один, встали. К костру подошел старик и что-то негромко на непонятном для Никия языке сказал ужинавшим. Ему ответили почтительно и дружно. Старик присел возле Никия и обратился к нему на хорошей латыни:

— Ты из Рима?

Никий кивнул головой.

— Если тебе некуда идти, останься с нами. Я научу тебя лечить скот, находить целебные травы и ухаживать за пчелами. Будешь у меня учиться и мне помогать. — Он ласково провел рукой по голове мальчика и стал глядеть в сторону, делая вид, что не замечает слез, которых Никий уже не удерживал. — Мы пастухи у Марка Мурия и гоним овец из Апулии, с зимних пастбищ сюда, на летние. Я старший пастух, они, — он повел рукой в сторону молодых великанов, — они мои помощники. Павел, — он указал на безусого малорослого юнца, — римлянин, остальные все галлы, только разных племен. Я из галльского племени арвернов, меня зовут Критогнат. Отдыхай пока, набирайся сил, побегай с Келтилом по нашим лугам и лесам. Вы, я вижу, ровесники и уже друзья.

— Мне десять лет.

— А ему семь месяцев: вы как раз под стать друг другу. — И старик шутливо потрепал мальчика за воротник и щенка за шиворот.

Самое трудное время наступало для пастухов тогда, когда нужно было перегонять стада с зимних пастбищ на летние и обратно. Приходилось перемерить из конца в конец чуть ли не всю Италию, от знойных равнин Апулии или Калабрии до Самния и сабинской земли, где животные проводили весну и лето на горных пастбищах. Чего только не случалось в дороге! И стычки с разбойниками, которые норовили отбить хоть десяток-другой овец, и встречи с волчьими стаями, особенно страшными по весне, когда отощавшие звери, подгоняемые голодом, подбирались поближе к овцам и, притаившись в траве или залегши где-нибудь в овраге, терпеливо поджидали минуты, когда удастся ворваться в стадо и, пользуясь общим переполохом, унести добычу. И хуже, хуже всех волков и разбойников были сторожа при заставах.

Огромные овечьи отары паслись обычно на пастбищах, принадлежавших государству. Владелец стада обязан был уплатить государству за выпас с каждой головы определенную сумму, но в Риме сбор всех налогов отдавался компаниям откупщиков, так называемых публиканов, сразу вносивших в казну ту сумму, которую на основании расчетов и данных прежних лет государство надеялось получить со своих пастбищ и в этом году.

Уплаченную сумму публиканы, с некоторой надбавкой разумеется, должны были собрать со скотоводов: каждый хозяин объявлял им, сколько у него имеется в стаде голов, и вносил за них причитающийся налог.

Проверку его показаний (если овец в стаде оказывалось больше, хозяин платил штраф) и производили на заставах, расположенных по дорогам, которыми шли овцы, поставленные от компании сторожа. Люди эти не упускали обычно случая кое-что добавить к своему законному жалованью.

Способ для этого был один, и притом безошибочный: надо было задержать стадо у заставы и не пропускать его, пока пастухи не согласятся дать требуемую взятку. А пастухам приходилось торопиться: харчей для себя и корма для овец, который им давали вдобавок к траве, перехватываемой кое-как на обочинах дороги, брали на определенное число дней, и всякая задержка грозила почти голодом. Над причинами задержки сторожа голову не ломали. Пастухи прекрасно понимали, что дело вовсе не в том, нарушен закон или соблюден, а в том, что сторожам хочется получить взятку. И сторожа знали, что пастухи это понимают. Надо было только договориться о размерах этой взятки. Начиналась торговля: сторожа клялись, что в стаде ими обнаружено по крайней мере двадцать лишних овец, а старший пастух соглашался заплатить только за трех. Спор разгорался, старший пастух настаивал на своем, сторожа — на своем, люди надсаживались от крика, наседали друг на друга, грозили, ругались, а тем временем овцы, обгрызши до самой земли кое-какие кустики травы, оставленные прошедшим ранее стадом, поднимали такой голодный рев, собаки приходили в такое неистовство, что люди, уставшие от бесплодного топтанья на месте, не помня себя начинали уже хвататься за ножи и дубины, готовясь разнести всю заставу и помять сборщиков. Тут и старший пастух, среди многочисленных обязанностей которого одной из главных было никогда не терять головы, и сторожа видели, что пришло время для взаимных уступок: одна сторона предлагала поднять число лишних овец с трех до шести, другая великодушно соглашалась; старший пастух вынимал деньги; тяжелый шлагбаум поднимался, стадо трогалось в путь, и вскоре, остановившись на привал, люди уже со смехом вспоминали все подробности недавней сцены.

Критогната обычно не задерживали: его побаивались. У сторожей из уст в уста переходил рассказ о том, какую расправу учинил он как-то с одним из их товарищей.

Сторожей на заставе стояло самое меньшее двое. В тот памятный раз главный сторож, которому не терпелось сразу получить хорошую сумму, заранее сплавил своих помощников. Подкрепив этот поступок молчаливым и правильным подсчетом: «Сто разделить на один будет сто, а сто разделить на три получится тридцать три с третью», он стал поджидать очередное стадо и, когда перед ним оказался Критогнат, объявил ему, что он вообще не может пропустить его стадо: оно вот-вот передохнет, пораженное чумой; его наметанному глазу видны надвигающиеся признаки грозной болезни. Пастухи ахнули. Критогнат задумчиво оглядывал отару. Сторож заметил, что он сочувствует бедственному положению, в котором оказались и животные и люди, и охотно окажет им помощь: он знает спасительное лекарство, живо изгоняющее эту болезнь, только за него надо дать сотню сестерций: пусть старший пастух не скупится на хозяйские деньги. Критогнат ответил, что скупиться при таком случае глупо; ему самому за последние дни овцы казались подозрительными («Вот дурак-то!» — радостно подумал сборщик), но ему тоже известно средство от заразы, действующее без промаха: надо закопать живым барана — предводителя стада и перегнать через его могилу все стадо, а заодно с бараном закопать и того, кто первый заметил признаки заразы. И не успел сторож сообразить, чем грозит ему «действующее без промаха средство», как он уже барахтался в крепких объятиях галла. Ему быстро скрутили веревкой руки и ноги, и четверо молодцов, поплевывая на руки, бодро принялись копать яму, «неглубокую, но длинную, чтобы нашему спасителю удобно было лежать», — человеколюбиво позаботился Критогнат. Напрасны были мольбы, угрозы, клятвенные обещания немедленно пропустить стадо Критогнат ничего не слышал. Когда яма была готова, он распорядился уложить в ней сторожа и, стоя над ним, начал вслух рассуждать, как лучше его засыпать: завалить сначала камнями, а потом землей или сначала землей, а потом камнями. Пастухам становилось не по себе: одно дело пугнуть человека, другое — зарыть его живым. Особенно волновался рыжеусый великан, умоляющим жестом давно уже протягивавший руки к старшему пастуху. Тут он решительно собрался заговорить, но Критогнат вдруг «вспомнил», что лучше даже не закапывать злосчастного провидца, а только перегнать стадо через зияющую яму, в которой он лежит. Овцы двинулись: они шли, бежали, перепрыгивали; случалось, что овца обрывалась и с размаху попадала задними ногами в грудь или в живот лежавшему; какой-то молодой торопливый баранчик прыгнул прямо на сторожа. Его немедленно извлекли, и Критогнат громогласно объявил, что это счастливейшая примета: средство подействовало и чума стаду больше не грозит. Когда вся тысячная отара перебралась через яму, Критогнат извлек оттуда незадачливого любителя быстрой наживы, полузадохшегося от пыли и всего в синяках от овечьих копыт, комьев земли и камешков, оттащил его в тень, напоил, посоветовал быть менее наблюдательным, утешил, что его развяжут самое позднее завтра утром, когда подойдет следующее стадо, и ушел, пожелав здоровья и благополучия своей жертве под ее немолчные стоны, угрозы и проклятья.