Мария Сергеенко - Падение Икара

— Твой племянник разумный юноша, и нечего его на меня натравливать. Ничего страшного не случилось: это не та мазь, которой Медея смазала покрывало своей соперницы. Читал Еврипида? Да куда тебе! Я всегда знал, что культуры у римлян с заячий хвост! У тебя только слезет кожа с ладоней и нарастет новая, гладкая, красивая! А пока она будет нарастать, ты кое о чем подумаешь. Кстати, сколько ты взял денег с Каллистрата? Не мотай, не мотай головой! Я ведь все знаю сам, а спрашиваю так, из удовольствия побеседовать с тобой… Десять сестерций? У тебя от волнения ослабела память! Ты содрал с него сто — и ты мне их сейчас отдашь; пальцы у тебя превосходно действуют: я их нарочно не смазывал… Грабеж? Конечно, грабеж. Ты ограбил Каллистрата, и я ему награбленное верну, не сомневайся. Спросишь вот у них по осени, — Критогнат широким жестом обвел пастухов, — возможно, он и сам напишет тебе благодарственное письмо… Суд? Видишь ли, если бы эти его сестерции принадлежали компании, тут, конечно, меня бы судили, осудили, засудили — все, что хочешь! А деньги какого-то жалкого сторожа, у которого только и славы, что он римский гражданин, и который наживается, прикрываясь именем компании… не знаю! Ну, да дело твое, подавай жалобу. А пока что давай деньги, не то я сделаю так, что ты до смерти останешься безруким… Принес? Все сполна? Пересчитаем. Не прыгай и не пыхти! К вечеру руки уже болеть не будут, а сейчас потерпи… Аристей, ты самый сильный — подними-ка шлагбаум. Пошли, ребята, мы и так тут задержались!

Еще несколько дней двигалась отара по широкому скотопрогонному тракту, а затем свернула в сторону и потянулась длинной-длинной цепочкой по узкой дороге, которая вела прямо к летнему пастбищу, где овцы и люди должны были провести около полугода. Дорога виляла между холмами и становилась все круче; овцы заметно стали уставать, и Критогнат распорядился подольше задерживаться на привалах. Отдыху радовались все, и люди и животные, и только одного пастуха каждая задержка явно выводила из себя. Звали его Аристеем. Он был на голову выше остальных пастухов — а и те не были малы ростом, — от густых белокурых волос и рыжеватых усов его лицо, темное от загара, казалось почти черным и особенно мрачным. Никий его немного побаивался. Он казался среди пастухов единственным недобрым человеком, и мальчик очень удивился, увидев, что Аристей с раннего утра и до вечера нес на своих широких плечах охромевшего барана и наотрез отказался положить его в телегу: «Мулам и так тяжело». Теперь, когда он стоял на обочине, подбрасывая ногой мелкие камешки, Никий подумал, что он чем-то напоминает тех буланых скакунов в Большом Цирке, которые рвались вперед, роя от нетерпения землю и вскидывая из-под копыт маленькие облачка пыли.

Аристея позвали обедать (время близилось к вечеру), и, когда он, досадливо морщась, подсел к костру, Критогнат произнес, глядя в пространство и ни к кому не обращаясь:

— Надо бы предупредить Евфимию, что мы придем завтра к вечеру. Испекла бы она нам свежего хлеба, вытопила баню. Пошел бы ты, Аристей: у тебя что ни шаг, то миля. Уж мы присмотрим с Никнем за твоим стадом… Куда, торопыга? Дообедай, поспеешь…

Аристей саженными шагами, чуть ли не бегом, подымался к перевалу. Критогнат глядел ему вслед, ласково улыбаясь. Кое-кто из пастухов тяжело вздохнул.

Солнце еще только-только всходило, когда перед Аристеем открылась просторная лужайка, которую весна словно выбрала, чтобы справить свой праздник и свою победу: такой густой и нежной была здесь трава, так прекрасны и благоуханны цветы. С трех сторон лужайку окружали довольно высокие, но покатые холмы, поросшие травой и невысоким лесом. К одному из них, словно отдаваясь под его охрану, прислонилась небольшая хижина, прочно сложенная из светлого известняка. Ветви огромного, раскидистого вяза почти до половины скрывали ее темную гонтовую крышу; дым от топившейся печи, попадая между ними, превращался в лучах утреннего солнца в розоватый туман. Около хижины бродил, капризно выбирая траву повкуснее, небольшой сытый ослик, а в дверях, держа за ошейник огромную коричневую собаку, стояла маленькая, хрупкая женщина. Увидев бегущего человека, она выпустила собаку и торопливо двинулась через лужайку. Она сильно хромала. Пес, радостно визжа и лая, прыгал на Аристея. Женщина остановилась, словно у нее не хватало сил идти; лицо ее светилось глубокой, тихой радостью. Аристей стоял уже тут, рядом; он держал ее за руки и только повторял, не сводя с нее глаз:

— Жена моя! Жена моя!

И Евфимия не отрываясь глядела на его неправильное, грубоватое лицо, милее которого не было ничего на свете.

— Как ты жила здесь целую зиму без меня? Чего только я не передумал!.. Трудно было? Никто не обижал?

— Кто мог бы обидеть! Кому охота стать врагом тебе или Критогнату?.. Иди, баня истоплена, еда готова: я знала, что ты будешь сегодня.

— Откуда? — изумился Аристей.

— Волк со вчерашнего вечера не находил себе места: скулил, лаял, выбегал на дорогу. Собака чует. А потом, — Евфимия улыбнулась своей кроткой улыбкой, — ты же знаешь, что за каждым стадом следит много глаз. И у каждой пары глаз есть язык… Не понимаешь? Все тебе сейчас расскажу: разве у меня есть от тебя тайны?

Никий прижился среди пастухов: их доброта, их ласковое гостеприимство отогрели измученного мальчика. Критогнат сразу повел себя с ним как с родным и близким. Когда Евфимия, нежно обняв его, тихо сказала: «Дитя мое, наконец-то ты пришел!» — мальчику показалось, что его родная мать, о которой он знал только по рассказам Тита, каким-то чудом действительно вернулась к нему. Он не забывал ни Тита, ни Дионисия. Память о дорогих умерших (Никий был убежден, что Тита убили) всегда жила в его сердце, но людская доброта сделала так, что оно уже не надрывалось от боли, а природа, великая помощница и утешительница, незаметным образом вливала новые силы, звала жить и радоваться. Уже таким счастьем было не видеть Рима, его грязных улиц и таких же грязных, тесных домов, не жить среди людей, сделавших убийство своим ремеслом! Счастьем было дышать чистым горным воздухом; проснувшись ночью, глядеть на широкое звездное небо и ощущать теплоту Келтила, всегда спавшего в ногах; счастьем было носиться по пастбищу, забираться в лес, карабкаться по горам, вечером обедать с пастухами и слушать их песни.

Первое время мальчик старался быть около Евфимии. Маленькая гречанка ни о чем его не расспрашивала и никак не утешала; юна только радовалась его приходу, просила принести дров или воды, угощала свежим хлебом и медом; не слушая жарких протестов, смазывала гусиным жиром царапины и ранки, которыми во множестве были покрыты его руки и ноги. Она спрашивала, скоро ли он выучится плести сандалии («Гляди, мои совсем изорвались!), и обсуждала, где и как достать краски, чтобы выкрасить овцу, которую Никий вырезал ей из дерева: «Хорошо бы сделать ее такой рыжеватой; знаешь, как усы у Аристея!» Келтил, всегда и всюду сопровождавший мальчика, неизменно получал мисочку молока, любимое свое кушанье. И эти часы, проведенные в уютной тихой хижине в неторопливой беседе за каким-нибудь домашним делом, тоже незаметно залечивали горе мальчика и укрепляли его душу.