Мария Сергеенко - Падение Икара

Мне вскорости исполнилось двадцать лет, и отец послал меня за Альпы, к своему шурину, родному брату моей матери. Дядя давно уже переселился в долину Пада, на землю большого галльского племени инсубров [85] Инсу́бры — галльское племя, жившее в нынешней Ломбардии, в верховьях реки По. . Он взял себе жену из этого племени и жил самостоятельным арендатором на земле бывшего могущественного вождя инсубров. Она и теперь принадлежала ему, но прежнего веса и значения он лишился полностью: настоящими хозяевами были римляне. Отец, отправляя меня, не скрыл цели этого путешествия: у дяди была единственная дочь, и старики хотели, чтобы мы поженились.

Дядя обрадовался мне несказанно: мы, галлы, ценим узы родства, а гость, который приходит из родных мест, приносит с собой воздух родной земли. Где бы человек ни жил, как бы хорошо он ни жил, а дороже места, где он родился и провел детство, нигде нет. В мою честь устроили торжественный пир. Собралась вся родня, пришли знакомые, набралось человек двадцать.

Я так помню последний вечер моей свободной жизни, как будто все это было только вчера. Большую комнату устлали, по галльскому обычаю, сеном, на котором мы и расселись вокруг столиков. На каждом столике горой лежало мясо, вареное и жареное, и маленький каравай хлеба. Много было пива (мы любим этот напиток), и стояли большие кувшины с вином из Массилии — дядя давно припас это вино для какого-нибудь торжественного случая.

Дядин дом был выстроен в галльском вкусе, из толстых сосновых бревен; соломенная крыша низко свисала над стенами. В первом этаже была одна большая комната; из нее маленькая дверка, к которой поднимались по нескольким ступенькам, открывалась в кладовую, заставленную сундуками с разной одеждой и мехами. Из кладовой внутренняя лестница вела во второй этаж, где помещались женщины. Своим острым глазом я заметил, что дверка чуть-чуть приоткрыта, и разглядел смеющееся лицо моей невесты: она подглядывала, что делается у нас в большой комнате.

Пир длился уже несколько часов, когда во дворе послышался шум и раздались голоса. Во время пира у галлов двери и ворота стоят настежь: странник угоден богам, и гость приносит благословение дому. Дядя радостно приветствовал прибывших. Это была семья римлянина-колониста, жившего по соседству: отец и семеро сыновей. Дядя их хорошо знал, и жили они по-приятельски, как полагается жить добрым соседям. Они привели с собой еще несколько человек своих родственников, которые заехали к ним по пути в Галлию, где у них были гончарные мастерские и сукновальни. Дядя их встретил с истинно галльским, искренним и шумным, радушием. Новые гости (было их человек пятнадцать) тоже расселись на сене, тоже взяли себе по куску свинины и налили вина. Мне они чем-то сразу не понравились, особенно отец. И собаки, которые дружелюбно обнюхивали всех доселе приходивших и никого не трогали, так на них накинулись, что пришлось их выгнать и запереть. А собаки, знаешь, лучше разбираются в людях, чем сами люди. Я стал вполглаза приглядывать за пришельцами. Меня удивило, что, усердно хватая кувшины с вином, они наливали себе не больше чем на глоток и чаще только подносили свои кубки к губам, а не пили из них; соседей же потчевали усердно. Галлы любят выпить. Бывали случаи, что человек продавал себя за бочонок вина. Мы народ легкомысленный и неосмотрительный. А так хороший, честный и добрый народ. Я на вино крепок, а тут я вдруг явственно услышал — слуху моему и теперь кошка позавидует, — что у кого-то из них под туникой брякнуло железо. Хмель с меня, если он во мне и сидел, соскочил мигом: честный человек не прячет оружия, если он с ним пришел в гости; у нас и мечи и кинжалы были на виду. Я поднялся, нарочито пошатнувшись. «Куда, племянник?» — спросил дядя (я сидел рядом с ним). Он был совсем пьян, и язык плохо его слушался. «Пойду… Конь», — ответил я пьяным голосом, спотыкаясь на каждом слоге. И я вышел, стараясь идти лицом к новым гостям. В дверях я оглянулся. Почти все наши крепко спали, растянувшись на сене; кое-кто еще сидел, но, видимо, уже не понимал, ни где он, ни что творится вокруг. Римляне переглядывались между собой; правую руку держали они за пазухой. Я быстро перебежал через двор к сеновалу, где я спал (стояла жара, и в доме мне было душно). В сене в головах у меня лежал прекрасный испанский меч, подарок отца; им можно было и колоть и рубить — нашими галльскими можно только колоть. Я нащупал его, мигом спустился с сеновала, скинул обувь и бросился обратно, стараясь держаться в темноте. В ярком свете факелов, освещавших комнату, я увидел, как римляне одного за другим связывали пьяных. Все было ясно: они свезут их на невольничий рынок и продадут как своих рабов. А на пороге кладовой, тесно прижав к себе дочь, стояла жена дяди. В руке у нее был тонкий острый кинжал, и жестом величавым и повелительным она указала мне на дядю. А затем… она убила свою дочь и себя: смерть лучше рабства. Я перескочил через порог, снес голову доброму соседу — он как раз поднял ее мне навстречу, — еще кому-то, еще кому-то и очутился рядом с дядей. Я заколол его: выполнил приказ его жены, да и без ее приказа я сделал бы то же: я не допустил бы, чтобы над его честными сединами надругался какой-нибудь негодяй римлянин. Я еще крепко ударил кого-то — надеюсь, убил, — но и меня ударили так, что я упал и потерял сознание.

Критогнат замолчал.

Никий сидел не шевелясь, затаив дыхание, не замечая слез, катившихся у него по щекам. Критогнат заговорил снова:

— Я очнулся в какой-то крохотной каморке. Голова у меня была завязана, рука притянута бинтом к груди. Все тело болело и ныло, одна нога лежала в шинах. Я понял, что она сломана. Позже я узнал, что нахожусь в маленьком городке Сассине и что меня купил за гроши Муррий, мой теперешний патрон; остальных увезли на продажу в Рим, от меня же с удовольствием отделались в дороге, не очень рассчитывая, что я выживу.

Я и не выжил бы. Я не хотел жить. Я срывал повязки, отказывался от еды и питья. Около меня все время вертелся юркий черномазый малый, очевидно врач-раб, который силился то напоить меня каким-то снадобьем, то заставить меня поесть. Я швырял в него кусками хлеба и мяса, которые он приносил мне, а когда однажды он стал оттягивать мне челюсть, чтобы силой влить лекарство, я так хватил его этой чашкой с лекарством по голове, что чашка вдребезги разлетелась. Передо мной мелькнуло его перепуганное, злое лицо, по которому текли струйки крови, и я опять впал в беспамятство.

Я пришел в себя и почувствовал, что мне как-то очень хорошо и покойно.

Я лежал не в темной каморке, а под деревом; голова и рука были у меня опять забинтованы, но повязки меня не беспокоили, лежать было удобно. Возле меня сидел незнакомый юноша и глядел на меня так ласково, такими добрыми прекрасными глазами! Он наклонился и поцеловал меня… В первую минуту я подумал, что какая-то добрая фея приняла его облик, чтобы принести мне облегчение и утешить меня.