Мария Сергеенко - Падение Икара

— Бобы с салом!.. Какая похлебка!.. А хлеб! Свежий хлеб! Мы скоро будем грызть камни вместо хлеба и разницы не почувствуем.

— Это все наша хозяйка, — равнодушно ронял Критогнат, но лицо его так и светилось лаской и нежностью.

Маленькая хромоножка, такая слабая и хрупкая с виду, сумела сделать так, что окружающим жилось уютнее и дышалось легче. Ее почти не было видно, но присутствие ее ощущалось во всем. Она развела на одном конце лужайки огород (Аристей обнес его прочным плетнем), и у пастухов Критогната всегда хватало и луку, и чесноку, и разных острых трав, без которых южанину не вкусна любая снедь. Неподалеку от хижины паслось маленькое стадо — штук пятнадцать овец, — составлявшее собственность Критогната. Евфимия доила их (остальных овец не доили: считалось, что так и шерсть на них будет лучше, и настригут ее больше), и в маленькой колонии не переводился свежий сыр, а Никий и Келтил дважды в день пили молоко. Шерсть с этого стада (Критогнат обычно целиком отдавал ее Евфимии) шла на запасные туники и плащи для пастухов, и Никий, ночевавший холодными ночами в хижине, просыпаясь, неизменно слышал равномерное постукивание ткацкой палочки. Пастухи спали или под открытым небом, или в шалашах из жердей и веток; в этих шалашах у них всегда лежали чистые тюфяки, набитые сухими листьями или сеном и прикрытые толстыми лоскутными одеялами. «Когда она успевает все сделать?» — искренне недоумевали и Критогнат и вся маленькая община. Вечером, когда все пастухи собирались вместе, Евфимия подавала им обед. Диковатого вида высоченные молодцы, обросшие и загорелые, не понижавшие голоса перед самим хозяином и смело вступавшие в перебранку с любыми властями, умолкали и вставали перед ней, как умолкали они и вставали перед Критогнатом. Они приветствовали ее почетным именем «госпожа», и в этом обращении к рабыне не было и тени насмешки: этому тихому голосу, взгляду этих кротких глаз подчинялись все, от самого Критогната до Никия. Евфимия на минуту присаживалась к обедающим, оглядывала мельком всех и уходила, слегка покосившись в сторону Аристея. А Когда люди, покончив с едой, собирались расходиться, из хижины со свежей туникой в руках выходил Аристей и, сохраняя свой обычный свирепый вид, протягивал ее какому-нибудь пастуху:

— Жена велела тебе переодеться. А ты, — обращался он к другому, — скинь свой плащ. Ты его порвал, бродяга. Она заштопает.

— И как она только заметила! — бормотал «бродяга», покорно скидывая плащ. — Ну и жену послали тебе боги, Аристей!

Нигде, однако, доброта и участливость маленькой гречанки не проявляли себя так, как в больнице, где ее попечению вверены были больные и где теперь ей усердно помогал Никий. Над тяжелыми больными — будь то человек, овца или собака — она просиживала, не смыкая глаз, ночи напролет, и только Критогнат мог заставить ее уйти спать: в уходе за больным она доверяла только ему. Она выучилась делать перевязки не хуже его. Измученный болью и жаром, строптивый больной, клявший на свете все и всех: и Критогната, который прикладывал к его ранам целебные травы, и волка, изгрызшего ему ногу, и овец, по глупости наскочивших на волка, — утихал от прикосновения ее нежной руки и засыпал под ее тихое пение. Старый пастух со сломанной ногой, которого товарищи принесли с дальнего пастбища, прощаясь с Евфимией, сказал ей с навернувшимися на глаза слезами, что этот месяц он провел будто во сне и ему спилось, что он в родном доме «и возле меня все время моя родная мать! Да благословят тебя боги! Около тебя светло и тепло, как на солнце».

Ее муж, Аристей, родился рабом в доме Аристарха, состоятельного врача, грека, давно осевшего в Массилии. Отец Аристея был галл, мать — гречанка, и оба они и родились и выросли в доме Аристарха, умного и доброго человека, у которого рабам жилось легко и привольно. Но, когда Аристарх умер и во главе дома стал его сын, получивший воспитание в Риме, все пошло по-другому. Родители Аристея, уже пожилые люди, были проданы; Аристея (ему шел десятый год), бросившегося с кулаками на человека, который уводил его отца и мать, выпороли и бросили в подвал, служивший карцером. Мальчику удалось бежать — помогли рабы, сразу возненавидевшие нового господина, — и несколько лет Аристей скитался по Галлии, нищенствовал, воровал, прибивался к артелям, которые нанимались снимать урожай в виноградниках и масличных садах; помогал рыбакам; пас свиней по лесам, питался желудями, голодал, мерз, не знал утром, где проведет нынешнюю ночь, но жил на свободе и чувствовал себя превосходно. Как-то он решил поглядеть на Рим и перебрался с купеческим караваном через Альпы. Разгуливая по Риму, он столкнулся нос к носу со своим хозяином; тот приехал в Рим по торговым делам, которые вел совместно с Марком Муррием. Он как раз шел к нему и велел вести схваченного беглеца туда же, вслед за собой.

Критогнат впервые и увидал его в прихожей своего патрона. Аристей сидел в наручниках на полу, прижавшись спиной к стене, и всем видом своим напоминал ощерившегося затравленного волчонка. Критогнат сразу признал в нем земляка. Старые воспоминания всколыхнулись у него в душе. Он объявил Муррию, что ему, старшему пастуху и уже пожилому человеку, требуется молодой, ловкий и сильный помощник, которого он обучил бы и воспитал как своего заместителя. Он уже столько лет вольноотпущенником, у него есть кое-какие деньги, и он хочет обзавестись наконец собственным рабом. Он просит Муррия уговорить хозяина этого юнца продать его Критогнату. Он уверен, что мальчишка от него не сбежит. Муррий подумал, подумал и решил получить на этом деле некоторую выгоду.

— Хорошо! Только куплю я его сам. А если он сбежит, — Муррий был совершенно убежден, что именно так и будет, — то ты вернешь мне деньги, которые я за него дам. Согласен?

Критогнат согласился.

Надежды Муррия не осуществились: Аристей не сбежал. Критогнат увел его к себе в комнатку, где всегда останавливался в Риме, снял с него наручники, сытно накормил, купил ему хорошую тунику и толстый плащ. Аристей давно не был так сыт и не помнил, когда на нем была такая теплая, такая крепкая одежда. Ему вовсе не хотелось убегать, по крайней мере сейчас, от этого человека, который обращался с ним так ласково, говорил с ним то по-кельтски, то по-гречески (оба языка были для юноши родными), так дружелюбно его расспрашивал и так ему сочувствовал. Путешествие из Апулии на горные пастбища (стояла как раз весна) они совершили вместе. Аристей и тут не сбежал. Он привязался к Критогнату, который вел себя с юношей, как добрый, умный отец. Пастушеская жизнь пришлась по душе молодому галлу. Он полюбил просторы уединенных пастбищ, длинные переходы из одного конца страны в другой; вдали от людей и города он вновь почувствовал себя свободным человеком. Критогнат научил его многому в пастушеском деле, но одного не мог добиться: как ни старался он приобщить Аристея к искусству врачевания, все было напрасно. Ученик выучил названия трав, мог часами любоваться формой и окраской листьев и цветов, но путал их целебные свойства, не мог запомнить признаков ни одной болезни, а когда Критогнат однажды позвал его помочь перевязать овцу, которой какой-то приблудный козел проткнул рогами бок, у него так дрожали руки, что раздосадованный Критогнат прогнал его прочь. У Аристея был другой дар: говорил он мало, на слова был скуп, но сочинял прекрасные стихи и подбирал к ним простые чудесные мелодии. Его песни доходили до самых отдаленных пастбищ; их выучивали на память и передавали из уст в уста. Были они веселые, но чаще грустные. В них рассказывалось, как кочуют пастухи, как тяжело приходится им в дороге, какие бури обрушиваются на них; говорилось о встречах с волками; о птицах, которые летают высоко над землей и не знают, что такое неволя; говорилось о ярких звездах на небе и пестрых цветах на земле; о кротких, послушных овцах и верных, умных псах, неоценимых товарищах и помощниках. Говорилось о рабской доле, жестокой, неверной и бесприютной, о людской злобе и людской доброте, которой иногда удается осилить эту злобу. И, когда Аристей своим бархатным басом запевал какую-нибудь свою песню, а товарищи подхватывали ее, Никию казалось, что звезды спускаются к земле ниже, чтобы послушать это пение. А случайные гости — пастухи с окрестных пастбищ или крестьяне из уединенных хижин, разбросанных по горам, — сочувственно вздыхали и порой отворачивались, чтобы смахнуть слезу.