Мария Сергеенко - Падение Икара

Аристей выделялся среди пастухов Критогната еще своим ростом, силой, необычайно свирепым видом и необычайно добрым и мягким сердцем. Пастухи над ним иногда даже посмеивались. Его нельзя было заставить зарезать овцу; вид чужого страдания был для него невыносим; он кидался на помощь всякому, кто попадал в беду. Прибегал ли с дальнего хутора насмерть перепуганный мальчишка — у них во дворе бушует бык и никто не в силах с ним сладить, — Аристей поручал свое стадо заботам товарища и, вскочив на полудикого Критогнатова жеребца (ему было разрешено брать коня, когда потребуется), несся усмирять быка; скатывалась ли в пропасть овца — безразлично, своя или чужая, — звали Аристея, и он бестрепетно лез в глубину, чудом лепясь по крохотным каменистым выступам или держась за какие-то кустики. И таким же чудом, лепясь и держась, карабкался он наверх с привязанной за плечами овцой, и пастухи, заглядывая вниз, уже по выражению его лица, еще более свирепого, чем обычно, или улыбающегося, знали, разбилась ли овца насмерть или осталась жива. Непомерная сила сочеталась у него с такой же непомерной отвагой. Руки и ноги были у него исполосованы шрамами от волчьих когтей и зубов: не одного волка задушил он своими железными руками. С рогатиной в руке один на один ходил он на дикого кабана, но не позволял товарищам ставить ловушки на птиц (его лучше было слушаться: в гневе он был страшен и приходил в неистовство, когда видел, что обижают слабого), а у Никия, нацелившегося в белку, изломал самодельный лук (Никий им так гордился!) и слегка ударил обломками по спине:

— Я бы тебя вздул ого как, да ты маленький: нельзя трогать маленьких. Белка маленькая, она веселая, сама радуется и других радует. Гляди, какие у нее глазки!

И Аристей улыбнулся такой доброй улыбкой, что Никий забыл свою обиду и сам улыбнулся в ответ:

— Аристей, ты же убиваешь волков, а недавно вот кабана убил!

— Сказал! Волк — злодей, а овца себя не защитит. Разве я не обязан ее защитить, маленькую, слабую? А кабан! Да кабан затопчет тебя, изувечит, распорет клыками, как ножом… Я видел одного охотника… не донесли до Критогната: умер возле самого валетудинария. Как можно! Я вот сегодня растоптал змею… и буду топтать… Злое надо убивать! А слабых, маленьких нельзя обижать.

И Никий вдруг вспомнил дедушку: тихая, ровная речь ученого врача и хриплые, взволнованные восклицания полуграмотного пастуха учили одному и тому же: уважению к слабому и обязанности защищать его. Слезы подступили к глазам мальчика.

— Я обидел тебя, мальчуган? Прости!.. А лук я тебе сделаю… нет, ты сам сделаешь, я только покажу, как лучше. Только обещай не стрелять ни белок, ни птиц… и зайцев не трогай… такие маленькие, слабые зверьки!

Мальчик стиснул руку пастуха и посмотрел на него такими сияющими глазами, что Аристей смущенно потупился.

Никию смерть хотелось узнать, как и где встретились Аристей и Евфимия, но расспрашивать их он стеснялся, а выведывать у других ему казалось и неловко и недостойно. И вот как-то вечером, когда они остались вдвоем с Евфимией — было холодно и ветрено, и Евфимия велела мальчику ночевать в хижине, а Аристей пошел с Критогнатом обходить стадо, — она сама рассказала мальчику свою историю.

Родителей своих она не знала. Ей рассказали о них, когда она была уже большой девочкой. Она родилась на острове Эвбее, в городе Каристе, в семье купца, ведшего крупную торговлю вином и оливковым маслом. Какие-то неудачи в торговых делах разорили ее отца, и когда в обедневшей семье родился третий ребенок, девочка, ее выбросили. Младенца подобрал какой-то жалостливый раб и принес его своему господину, богатому землевладельцу и хозяину двух больших ткацких мастерских. В семье его она и прожила рабыней до семнадцати лет. Ее обучили прясть, ткать, шить и вышивать. Жилось ей ни плохо, ни хорошо («Скорее даже хорошо, Никий. Греки добрее, куда добрее римлян и с рабами обращаются гораздо лучше!»), но хозяин ее умер, хозяйка умерла вскоре после него, и наследники, собиравшиеся в дальнюю Пантикапею [89] Пантикапе́я — нынешняя Керчь. («Рабов там как песку морского! Чего тащить лишний груз!»), продали ее вместе со всеми рабами римскому откупщику, возвращавшемуся из Малой Азии в Рим и заехавшему по пути на Эвбею.

Откупщик подарил Евфимию жене, писаной красавице лицом и совершенной фурии нравом. Теренция взяла ее себе в прислужницы. Ее забавляло, как на ее негромкий зов, повторявшийся несколько раз в час, стремительно и бесшумно появляется новая служанка с побелевшими губами и выражением нескрываемого ужаса на лице. Бояться было чего. Евфимия и месяца не пробыла в этом страшном доме, как молодого раба, имевшего несчастье разбить драгоценный сосудик с духами, бросили в пруд с муренами [90] Муре́ны — морские угри, достигающие длины 1,5 м. Обладают острыми, длинными зубами, опасны для человека. Мясо их считается очень вкусным. Римские рабовладельцы держали их в прудах с морской водой. Провинившихся рабов бросали иногда в такой пруд, мурены разрывали человека на куски. , а рабыню, которая причесывала хозяйку и нечаянно дернула ее за волос, госпожа избила так, что у нее вытек один глаз. Теперь ее обязанности перешли к Евфимии, и бедной девушке всякий раз, когда она бралась за гребень и шпильки, казалось, что она летит куда-то в пропасть.

Однажды, войдя, как обычно, поутру в комнату хозяйки, она застала ее за чтением письма. Теренция держала в одной руке маленькие изящные дощечки, а другой сжимала ручку овального серебряного зеркала. Все грознее сдвигались ее брови и все быстрее, вверх-вниз, ходило зеркало. Евфимия застыла на месте. Теренция вдруг вскочила:

— А, ты здесь! Подглядывать, подслушивать?.. Гляди, гляди, получай!

И, свалив на пол ударом зеркала свою невинную жертву, она в яростном исступлении принялась прыгать и танцевать по распростертому телу, а затем вызвала домоправителя и приказала ему «убрать с глаз эту мерзость».

— Если поправится — эти скоты живучи, — продать хоть за один асс, но чтоб я ее больше не видела, не видела, не видела!

Домоправитель, отпущенник родителей Теренции, в течение двадцати лет наблюдал подобные сцены, сохраняя при этом непоколебимое бесстрастие хорошо вымуштрованного слуги. Под этой личиной скрывалось, однако, настоящее человеческое сердце, и все рабы в доме это знали. Он быстро подобрал беспомощное тело, не без основания опасаясь, как бы бешеная женщина вновь не бросилась на несчастную, отнес ее в самую дальнюю каморку, рядом с конюшней, и поручил Евфимию заботам своего приятеля, врача, тоже отпущенника, жившего по соседству. Жене, сердобольной, участливой женщине, неоднократно умолявшей своего Никанора уйти из этого змеиного логова («А куда? Уйдешь из змеиного — попадешь в аспидово!»), он велел ежедневно навещать больную и кормить («Чем знаешь, Лариса, получше. Ну, да не тебя учить! Не впервой. Но чтоб тихо!»). И Лариса тихо пробиралась к больной, принося «что получше», и просиживала над ней целые ночи. И вся домашняя челядь — мужчины и женщины, молодые и старые, прокрадывались к Евфимии и совали ей что могли: какую-нибудь одежду, несколько сестерций, кружку старого вина, которую нацеживали на глазах у Никанора. Он знал, для кого ее наливают, и смотрел в сторону.