Мария Сергеенко - Падение Икара

Девушка поправлялась медленно, но все же поправлялась. У нее оказался перелом бедра и голени; на всю жизнь осталась она хромой. И так как Теренция неожиданно вспомнила: «А как эта крохотная змея? Жива? Я была уверена! Продать немедленно!» — то Никанор и повел Евфимию на невольничий рынок.

Как ни расписывал глашатай достоинства рабыни, стоявшей напоказ всем на помосте, хилая, изможденная, сильно хромавшая девушка не находила покупателя.

— Да не старайся ты! — крикнул глашатаю кто-то из толпы зевак. — Она уже продана, ее уже давно купил Харон [91] Харо́н — мифический перевозчик, переправлявший на лодке в подземное царство души умерших. !

Никанор лихорадочно перебирал все возможности как-нибудь, где-нибудь устроить Евфимию, когда перед помостом очутился вдруг Аристей.

— Вот как я сейчас перед вами. — Огромная фигура галла заслонила весь дверной проем. — Я купил ее… за двадцать сестерций. — Аристей замолчал, и Никий понял, что он недоумевает, как можно было купить за какие бы то ни было деньги такое сокровище, как Евфимия. — Да, купил! Не мог… такая маленькая, слабая… и все глазеют… и никому не жалко… Я на минутку — поглядеть на вас. Что-то мне не нравится одна овца; пойду к стаду… Сиди, сиди, Евфимия! Если овца заболела, я принесу ее. Там и Критогнат… Чего это у мальчишки так блестят глаза? У него не лихорадка? Пригляди за ним, жена! — и Аристей исчез так же внезапно, как появился.

— Дядя Крит, — спросил на другой день Никий, шагая со стариком по пастбищу, — как случилось, что Аристей оказался в Риме?

— А что? Он рассказал тебе, как купил Евфимию?

— Дождешься от него! Буркнул свое «маленькая, слабая» и был таков. Рассказала мне Евфимия.

— Я его взял с собой, а меня в Рим вызвал Муррий. Он уже давно жил в Риме. Декурионом в Сассине он не стал, зато заделался воротилой в компании откупщиков, которые грабят Азию. Он сильно разбогател; очень уж бойко шла торговля лошадьми той породы, которую я вывел. Дураки — их на свете всегда достаточно, а в Риме особенно — платили за них бешеные деньги, но и люди с мозгами в голове за ценой не стояли: кони были действительно хороши. Тайны из того, как я эту породу вывел, я не делал, хотя моего патрона от этой откровенности и корежило, как бересту на огне. Многие коннозаводчики стали разводить эту породу у себя; цены стали падать. А я давно уже убеждал Муррия заняться овцеводством. Я прекрасно понимал, какой доходной станет порода, которую можно вывести, скрещивая местную овцу с милетской. На что, на что, а уж на деньги у римлян чутье — ни одной собаке не угнаться! Кроме денег и политических интриг, у этих тупиц в жизни ничего нет! У Муррия весь таблин уставлен философскими сочинениями: тут и Платон, и Аристотель, и стоики, и Эпикур! Все свитки в таких красивых футлярах; уверен, что он их оттуда и не вынимает — до того ли! Ну, коротко говоря, прислал мне мой философ приказ: распродать весь табун и явиться к нему в Рим переговорить насчет овец. Сумма получилась у меня на руках изрядная. Дороги в этой стране, по-моему, никогда безопасны не были, я и прихватил с собой Аристея. Оделись мы в лохмотья; на такую парочку не то что кинуться — от нас все кидались, моля богов сохранить хоть жизнь! И в Риме Аристей был мне очень полезен: он ведь толковый и расторопный. Я в самом глухом лесу найду дорогу, а в Риме, сколько раз я там ни бывал, — выйду из дому и через десять минут не знаю, в какую сторону мне повернуть к дому. А он уже на третий день бегал по Риму, как по родной Массилии. Мигом выполнит все поручения — и пошел слоняться по городу. Вот уж зевака! Так и набрел на свою Евфимию.

— А как она, наверно, испугалась, когда он повел ее за собой!

— Я думаю! Он, конечно, по этому случаю скроил самое зверское лицо, какое только сумел. Бедняжка признавалась мне, что считала себя уже в лапах чуть ли не людоеда… Да, людоед! Золотое сердце!

— У кого, дядя Крит?

— А как по-твоему?

— По-моему, у обоих.

— И по-моему тоже. Беда только в том, что золотые сердца не годятся ни для этой жизни, ни для этой страны. Аристей понимает толк в лошадях, в оружии, в овцах. В собаках тоже. И в поэзии тоже, это надо признать. А вот в римском крючкотворстве он ничего не понимает и понимать не хочет… Он раб, у него нет права покупать; все, что он купит, принадлежит Муррию. Те, кто продавал Евфимию, обрадовались, что нашелся дурак галл, который ни о чем не спросил, сунул деньги и убежал. Сколько раз я ему твердил: «Пойдем на рынок, найдем продавца, оформим покупку законным образом… пусть я буду хозяином Евфимии». Куда! Заладил свое: «Слабые, беззащитные… не могу, не пойду». Он ведь упрям, как наш старый мул, который всегда и все делает только по-своему. Надо сказать, хорошая скотина! Так все и осталось. Может быть, к лучшему. В этой стране никогда не знаешь, как лучше. Вчера был Марий, сегодня Сулла; завтра будет третий, послезавтра четвертый… Муррию я изобразил Евфимию совершенной калекой, ни к чему не пригодной. Он милостиво разрешил Аристею жениться.

— Дядя Крит, — заговорил после долгого молчания Никий, — ты ведь не любишь Муррия?

— Мне, мой мальчик, довольно трудно любить кого-нибудь из римлян. Павел исключение. А Муррия я презираю.

— А ты на него столько работаешь и так его обогатил!

— Обогатил его? Всего меньше! Я обогащаю себя, не его. Ты знаешь, мальчик, что это значит — вглядываться в природу, выведывать у нее ее тайны, слушаться ее уроков, а потом убедить ее сделать по-твоему и видеть, что она слушается тебя, как учителя, помощника и хозяина! Перед этой победой ничтожны все завоевания; перед этой властью власть всех земных владык — пепел и прах. Муррий получит свои сестерции, и все; ему больше ничего и не нужно. Он считает себя хозяином этих стад — на здоровье! Настоящий их хозяин я. Я люблю животных, я знаю их, и в моих руках это послушная Глина, из которой я леплю то, что мне нравится… Чему это Павел так обрадовался? Рот до ушей! А Келтил-то, Келтил! Хвост по ветру, носится, лапами загребает! Хорошо, мальчик, когда вокруг тебя радуются! У самого на душе становится легче.

Овцы — животные тихие, и больших хлопот на пастбище они пастуху обычно не доставляют: один человек с помощью двух хорошо обученных собак легко управится со стадом в сотню голов. Но иногда овец охватывает страх, причина которого чаще всего бывает непонятной: стадо может одинаково вспугнуть и волчья морда, просунувшаяся между кустами, и маленькая веточка, с легким шорохом упавшая на землю. Стоит всполошиться одной овце, и все несутся за ней опрометью, очертя голову, ничего не видя, не разбирая дороги, толкая и давя друг друга, — в овраг так в овраг, в пропасть так в пропасть. Пастух и собаки мчатся за обезумевшими животными. Собаки обычно опережают людей и, забежав наперерез стаду, поворачивают его обратно. Овцы успокаиваются по причине, столь же неизвестной, как и та, которая их взбудоражила; они мирно укладываются или принимаются пастись, и только собаки и пастух долго еще не могут отдышаться.