Мария Сергеенко - Падение Икара

— Ты знаешь, Кресцент, кто этот мальчик?

— Не знал бы, так не старался бы. Я твоим богатеньким ученикам таких сандалий вовек не шил и вовек не сошью.

— Ты помнишь врача Дионисия, того, что жил в Старых Вязах?

— Я не римский сенатор, чтоб забывать добро. Если б не он, не было бы у меня дочки: он мне ее спас, мою Примиллу, мою единственную! Все помпейские врачишки в голос каркали: «Помрет, помрет!» А он выходил! Днями и ночами не отходил, из своих рук кормил, поил. Поставил на ноги! Он мне бог, не человек!

— Это его внук.

— Внук Дионисия?! — Кресцент минуту стоял как окаменелый, а потом на Никия обрушился поток бессвязных слов, выкриков и восклицаний: — Внук Дионисия! Мартышка! Мальчик мой дорогой! Подумать только!.. Щенок! Поросенок!.. Что сандалии — всего заверну в кожу!.. Внук Дионисия! Посмотри, Бетула!

Все это неслось буйным вихрем, кружилось неистовым водоворотом.

Наконец сапожник успокоился:

— Ты никуда не пойдешь, внук Дионисия! Зимой — в такую даль! Хорошо бы я отблагодарил своего благодетеля, отпустив тебя! Зять мой возчик. Если б не твой дед, не было б у него такой жены, как моя дочь, не было б и сыновей, а у меня — внуков! Ох и мальчишки! Все отдай — мало. Так вот: через месяц он поедет в Нолу и отвезет тебя. Оттуда грудной младенец дойдет до Помпей, ну а ты все же мужчина. А чтоб ты отсюда до самых Помпей топтал землю ногами — шалишь! Не будет так, не будет! Привяжу, на цепь посажу вместе с твоим цуциком! Ишь, скалится, зубастая скотина! И сатурналии отпразднуем вместе!

Никий начал вести переговоры с Примиллой, дочерью Кресцента, дней за десять до сатурналий: Бетуле нужен был хороший зимний плащ.

— Ведь через его плащ муку можно сеять! — волновался мальчик. — Но если я ему куплю, то разговора будет больше, чем ниток в плаще: «Как ты мог… тебе надо идти… тебе деньги нужны». Его этот плащ греть не будет, поверь, Примилла. Возьми вот деньги (Примилла уже знала, откуда они) и купи плащ от себя. — Никий умильно поглядел на собеседницу.

Последнее время он часто забегал к ней. Ему нравилось в их доме, маленьком, чистом и уютном. Хорошо было разговаривать с Примиллой и слушать ее воспоминания о том, как дедушка Дионисий носил ее на руках, пока она не засыпала; как, просыпаясь ночью, она видела его склоненное к ней лицо; как он забавлял ее, когда она стала поправляться, шутил с ней, дарил игрушки. Глиняная повозочка, в которую впряжены какие-то странные животные («Неужели ты не видишь, что это волы?»), была его подарком, который Примилла свято берегла и взяла с собой в мужнин дом. («За бочонок золота не отдам!») Она очень походила и лицом и характером на отца; любила давать советы и мешаться во все дела. Доброта ее была шумной и говорливой, но хватало ее с избытком на всех, кто попадал в поле ее зрения: на свою семью, на Бетулу (Никий дознался, что таинственная похлебка приготовлялась ее руками), на старика нищего, которого умная собака неизменно вела под вечер мимо ее дома: и слепой и его четвероногий поводырь не уходили голодными. Соседи шли к ней со всякой нуждой; в квартале не было дома, где бы над ней не подсмеивались и где бы ее не благословляли.

Сейчас она слушала Никия, внимательно наблюдая за воробьем, которого подшиб на улице ее собственный младший сын; горькие всхлипыванья юного преступника неслись из угла за очагом («Попало, конечно, попало! И еще надо! Вот я в тебя буду швырять камнями, — всхлипыванья перешли в оглушительный рев, — тебе будет больно? А воробью не больно?»). Воробей поклевывал зерна, щедро насыпанные в клетку.

— Это верно, Никий, верно! И плащ у него действительно как сито… но верно и то, что деньги тебе нужны, очень нужны… Мы сделаем так: сложимся — ты, отец и мы с Криспом. Он у меня золотой человек. Мало ему заниматься извозом — выучился столярничать. То стол сделает, то шкаф — всё лишние деньги. Тут такие полки мяснику Руфину сделал! Пришла я к нему за мясом и говорю: «Ты бы постыдился на этакие полки такую дрянь класть: одни кости!» Да разве этого человека словами прошибешь!.. Так что деньжат наберем. Дашь три сестерции, больше не возьму. И не проси, а то все брошу!

Уж и праздник же был эти сатурналии!

Бетула радовался плащу, как ребенок. Он щупал его, снимал, надевал, гладил. Первым движением его было надеть этот плащ на Никия. Но так как Бетула был вдвое выше мальчика, то учителю пришлось согласиться, что плащ годится только на него.

Подарки сыпались на старого учителя. Один из его учеников лихо отбарабанил перед большим обществом гостей («Сами дуумвиры были», — с гордостью вспоминал отец, центурион в отставке) целую песню из «Одиссеи» в латинском переводе, — с некоторыми ошибками, правда, но ни старый вояка, ни его знатные гости знатоками в литературе не были. Отец пришел в восторг от успехов сына и велел отнести Бетуле не полмодия бобов, как обычно, а полнехоньких два.

— Память у этого мальчишки как смола: все прилипает! Ну, а насчет ума… Келтил умнее, куда умнее! — задумчиво характеризовал Бетула своего питомца, пропуская бобы сквозь пальцы. — А пыль вот в глаза пускает… кому как, конечно!

Старая вдова, до слез умиленная тем, что ее внук, сирота, которого она воспитывала, после трех лет учения мог нацарапать понятными буквами «привет тебе, почтенная матрона», послала учителю модий муки, и не ячной, а хорошей пшеничной муки. Виновник этой щедрости пришел в сопровождении раба, но муку принес сам, держа в доказательство своей силы ведро на трех сильно посиневших пальцах левой руки.

Видал? Сколько я с ним бился! Ленив, как сама лень! Кроме гладиаторов и кулачных бойцов, ничего не знает! А хороший малый… И бабушка прекрасная женщина. Только парню нужны крепкие руки… мужские руки. Куда старушке с ним справиться! Посмотри, Никий: там еще принесли бочоночек соленых маслин и бутылку вина… еще сухих винных ягод… Живем, мальчик! Ты еще подкормишься до отъезда.

Вечером все — Бетула с Никнем и Кресцент (сапожник давно овдовел и жил один) — собрались у Примиллы. Пришел еще Карп, раб соседа, декуриона.

— Хороший человек, даром что раб! Хозяин ему в подметки не годится, — шептал Никию Кресцент, — а вот такая судьба: дрянь поверху плавает, а золото ногами в грязь втаптывают.

Никию хорошо жилось с этими людьми. Но в этот вечер, слушая веселый разговор, сам принимая в нем оживленное участие, на лету ловя веселую шутку и веселой шуткой отвечая, он чувствовал в глубине сердца такую печаль, такую боль… Именно в этот вечер, потому что было так тепло, так весело и уютно, а не было ни дедушки, ни Тита, ни Критогната, ни Евфимия с Аристеем… Бетула понял, что творится в сердце мальчика.