Мария Сергеенко - Падение Икара

— Катоновы «Начала» я читал с охотой: он хорошо рассказал историю всей Италии, не одного Рима. Хватило ума понять, что Рим без Италии ничто. Энния с его поэмой не люблю: от восхваления римской доблести мне тошно. И что за нелепая мысль — написать историю Рима от самого основания в стихах!

— А вот Метелл собирается его продолжать: хочет писать о нашествии кимвров и о Марии. Стихи он пишет недурно.

— О нашествии кимвров? — Тит усмехнулся недоброй усмешкой. — Он что же, бился под Верцеллами?

— Помилуй, Тит! В том году он еще лазил на четвереньках. Сейчас он уехал в Галлию расспросить современников о тех страшных годах.

— А тебе, выздоровев, предложил стать виликом?

— Почему ты нападаешь на человека, которого в глаза не видел? Метелл хороший юноша, и своего молосса и меня он любит искренне. Когда он поправился и я собрался его покинуть, он умолил меня не оставлять его. Я переехал к нему на Палатин, приглядывал за ним, лечил его рабов и родных. Но Рим мне надоел. Я устал от его грязи, грохота и шума. А тут как раз у Метелла из одного именьица сбежал вилик, и я упросил его отпустить меня в деревню. Он живет у меня месяцами, и я часто навещаю его в Риме… А теперь дай я посмотрю твои раны. Дня через три ты навестишь меня в Старых Вязах. Я пришлю за тобой мула, лучше тебе пока не ходить.

— Я узнал много о Метелле и мало о тебе.

А тебе было скучно слушать? Глаза у тебя горели.

Дионисий ни слова не сказал Титу о причине, которая заставила его стать виликом.

А причина была вот в чем.

Однажды — Дионисий в этот день как раз дописал последнюю страницу своей книги о лекарствах и целебных травах — к нему поспешно вошел Метелл в тунике без пояса, взлохмаченный и встревоженный.

— Посоветуй, что делать, Дионисий! Пришел раб из Старых Вязов. Это у меня именьице под Помпеями; мы там с тобой ни разу не были. У них сбежал вилик. Негодяй украл все, что только смог. Раб говорит, что они там помирают с голоду. Что делать?

— Поезжай и посмотри, Метелл. Ты же хозяин.

— Ох, нет! Я только что начал как следует работать: стихи так и текут. У меня полно дел и без этих хозяйственных пустяков. Нет, нет, я не поеду. Кого бы послать?

— Ну, давай я съезжу. Это далеко отсюда?

Разговор происходил в усадьбе Метелла под Неаполем.

— Ах, Дионисий! Тебе суждено быть моим спасителем! Миль пятнадцать — двадцать. Я прикажу заложить реду.

— Пришли только ко мне сейчас же раба, который пришел.

В комнату вошел тщедушный старик. Глаз даже менее изощренный, чем глаз старого врача, сразу определил бы, что человек этот всю жизнь работал больше, чем было по его силам, ел меньше и хуже, чем нужно человеку, и жил в помещении, которое мало чем отличалось от плохого хлева. Неопределенного цвета туника с обтрепанным подолом, в заплатах и дырах болталась на его узких плечах, словно он ее не надел, а повесил на себя. Ноги повыше щиколоток, как браслетом, охвачены были широкой белой полосой: неистребимый след от колодок, которых долго не снимали. Коричневый цвет лица, узкие, чуть вкось поставленные глаза, прямой короткий нос и толстые губы выдавали египтянина. Он молча и низко поклонился Дионисию. Дионисий заговорил с ним по-египетски. Старый раб зарыдал и, упав на колени, прижался головой к руке врача.

Часа через два реда [39] Ре́да — четырехколесная прочная повозка, в которую запрягали четверку лошадей или мулов. , нагруженная хлебом, мукой, бобами, салом и новой одеждой, катила к Старым Вязам. Гармис в новой тунике, в плаще с рукавами и капюшоном правил парой бойких мулов, чуть касаясь их иногда кончиком бича. Он вымылся в бане, был сыт, впервые в жизни его одели в теплую, удобную одежду. Он вез хорошую еду изголодавшимся товарищам. С ним разговаривали на родном языке, услышать который он уже не надеялся, разговаривали с улыбкой, ласково. Старик и недоумевал, и радовался, и боялся. Боялся, пожалуй, больше всего: очень уж непривычно все обернулось.

Если бы Дионисий говорил с Гармисом по-гречески или по-латыни, тот, пожалуй, кое о чем и умолчал бы, но слышать родной язык и говорить на нем было так сладостно, что старый раб забыл всякую осторожность и говорил, говорил, изливая все свои наблюдения, поверяя все обиды своих собратьев-рабов. Дионисий узнал, что Старые Вязы имение маленькое: югеров [40] Югер — мера поверхности; около 1/4 гектара. шестьдесят, не больше. Рабов четверо.

— Спор, пахарь, какой сильный был! Схватит меня, бывало, на руки и давай подкидывать. Как мячиком играл. И хоть бы что ему, даже не задохнется. Теперь-то у него сил как у новорожденного щенка: оголодал. Я и то сильнее — добрел вот до хозяина, он бы не смог. А только подкормить его — ого, как будет работать! Спор рассказывает, что он с какой-то большой реки, больше Нила. Ведь врет, господин? Больше Нила реки нет, правда?.. Еще кто? Карп из Сирии, из города… как его… из Анха — есть такой город.

— Есть Антиохия, большой город, главный в той стране.

— Антиохия, господин, вот-вот, Антиохия. Голова у меня в дырках: все-все забываю… Он тоже пахарь? Что ты, господин! У него силенок как у курицы. А только искусен, вот уж искусен! Такого огородника и в Помпеях не найдешь, и в Ноле не найдешь. Может, и в Риме такого нет, господин! В Помпеях капусту и спаржу только и спрашивали, что из Старых Вязов. Сколько на нем Хармид денег нажил! Кучу! А как бил, как бил! Перед тем как сбежал, избил до полусмерти: Карп не выдержал, сказал ему злое слово. Ты, говорят, врач, господин, полечи мальчика. Так его жалко! Кто такой Хармид? Ты не знаешь, господин? Вилик, тот, что сбежал. Все вилики свиньи, а уж этот был всем свиньям свинья! Бил рабов ни за что, работу задавал непомерную, а уж есть — о еде и не спрашивай!.. Хозяин? А что хозяин? Я в Старых Вязах живу сорок лет — хозяин сюда ни разу и не заглядывал, ни молодой, ни отец его… Что я делаю в усадьбе, господин? Двадцать лет я был пахарем. Ох, и волы у меня были! Я толк в волах понимаю, господин. Спор — он тоже понимает. Он плакал, когда волов продавали… Кто продал, господин? Да Хармид. Он все продал: и скот и хлеб. В Старых Вязах зерна не найдешь: ничто не посеяно, не посажено. Он даже черепицу с крыши продал; только над своей комнатой и оставил. Как мы мерзли, господин!.. Пашу ли я теперь? Нет, куда мне! Как заболел я однажды, всю силу из меня как вынуло; лежу, лежу, не живу и не умираю. Вилик меня продать собрался… Хармид? Нет, до него другой был, Евтих. Тоже скотина, Хармиду под пару. Кормил, правда, лучше: при нем не голодали. Его под Помпеями убили; разбойники будто. Он давал деньги в рост. Проценты, говорят, такие брал!.. Мы думаем, его кто-то из должников и стукнул. Туда ему и дорога! Так вот, повез он меня в Помпеи продавать, а мне с телеги и не сойти. Собрались люди, хохочут: «Ну и товар! Тысяч десять сестерций не жалко». Озлобился он — и прямо из Помпей в Нолу, на завтрашний базар. Мне кусок ветчины — хороший кусок! — кинул и хлеба дал. «Ешь, говорит, скотина, да чтоб ты у меня завтра не валился, как солома под косой, а стоял, как легионер в строю». Я с телеги слезть слез, да тут же и споткнулся. Тут закричали, загоготали; один малец выскочил да как заголосит: «Продается кожа на бубны! Жрецы Кибелы, торопитесь! Выделанная кожа на бубны! Вам небось нужно — возите по дорогам свою богиню, колотите в бубны! Кто дороже?» Схватился мой Евтих, швырк меня на воз — силища у него была во! — поехали обратно. Уж он меня ругал-ругал: «Сраму из-за тебя, негодяй, бездельник! Брошу на дороге, издыхай, как собака бездомная!» Ну, однако, не бросил. Привез в Вязы: «Сторожить усадьбу будешь, насидишься у меня на цепи вместо пса». И что ты скажешь, господин! Надел на меня колодки и посадил на цепь у ворот — будто я в силах был убежать. То-то дурак! Пять лет я так и высидел. Хармид меня спустил. «Что, говорит, проку от такого сторожа? Паси овец, сил на это хватит»… Четвертый кто, господин? Гликерия, золотая старушка! Если б не она, мы бы все этой зимой перемерли. Она стряпает вилику, должна бы и нам, да мы, как зайцы, только репу со свеклой глодали, ну а Хармид, конечно, ел! Как ел, господин! И влезало ж в него! Курицу за один раз съедал! Ляжет за стол — курица на столе; встанет — одни куриные кости на столе. А Гликерия все объедки нам несла. Кашу он не доест — она нам кашу; кости обглодает не дочиста — она нам кости; хлеба он оставит — все нам. «Мне, говорит, не надо: я готовлю, так я запахами сыта». Кто же, господин, сыт от запахов! А уж когда Хармид напивался, тут мы праздновали сатурналии [41] Сатурна́лии — праздник в честь древнего бога Сатурна, который, по легенде, царствовал когда-то в Ла́ции и при котором люди жили счастливо и мирно. Праздник начинался 17 декабря и длился несколько дней; его отмечали веселыми пирушками и подарками, которые посылались друзьям и знакомым. !.. Часто ли напивался? Да раза два в месяц. Он проспится и ничего не помнит: что он ел, что было на столе. Раз она нам целый окорок приволокла, большой, жирный. Ох и вкусный! Мы его прятали-прятали — боялись, вдруг Хармид хватится. Он и вправду хватился. «Где, говорит, Гликерия, окорок?» Ну, она ему объяснила, что окорок ему приснился: ел он не окорок, а фалерскую колбасу, и принесла из кладовки колбасу, показала. Он поверил. Он и бил ее редко: ударит раз-другой и остановится. «Не могу, говорит, тебя бить: у меня мать такая же старуха». А, верно, плохая женщина: разве у хорошей матери вырос бы такой сын!.. А кость решили сварить с репой. Хармид уехал в Нолу, я и разложил костерчик за усадьбой. Вдруг — Хармид. И принесло его! Закричал, затопал: «Откуда кость? Украл, негодяй?» — «Не крал, господин, отнял у соседской собаки, у Жука». — «Сам ты, орет, собака и хуже собаки!» Пнул меня ногой, и котелок опрокинул. Так было жалко!