Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— А чо я в приказе служить буду? Я же в грамоте мало смыслю, читать только маленько могу, а писать так и вовсе…

— Ничего. С такой памятью, как у тебя, во многом ты мне, казак, сгодишься. А пока досказывай свои сказы Зиновию Ивановичу. Много ли осталось?..

— Ох и много еще! — ответил казак.

— А много ль ты уже записал от него? — спросил Мусин-Пушкин у Лопатина.

— Да не мало. Вот. — Он вытащил из небольшого дорожного сундучка-укладки, что стоял на лавочке у стола, толстую тетрадь. — Вот здесь уже перебелены некоторые его сказы с черновых листов. Здесь и про острожное становленье, и про ясачный сбор, и про осаду Красноярского острога во время набега киргизского, и про то, как дед его, — он кивнул на казака, — татарчонка усыновил и на матери того татарчонка женился, и про одного гулящего человека Стеньку, которого киргизы до смерти на пашне побили: не хотели, чтоб русские землю запахивали, на сибирской земле корни пускали. Про многое записано.

Мусин-Пушкин внимательно слушал, глядя на толстую тетрадь в руках Лопатина.

— Ну и что ты с этими сказами будешь делать?

— Не знаю. Один список беловой я уже отослал на Москву дядюшке своему с матушкиной стороны. У него в его вивлиофике [1] Приводится старое написание слова библиотека. ( Примечание здесь и далее — автора ). будет лежать.

— Я знаю его, слыхивал — книгочей он великий и книг, и печатных и рукописных, собрал много. И наших, и иноземных. К нему, сказывают, — шепотом заговорил Мусин-Пушкин, — сам князь Василий Голицын в свои красные денечки захаживал на иные книги глянуть, голландского да английского и римского тиснения, какие у твоего дядюшки были. Тот ли это дядюшка?

— Да, да, тот самый, вот ему-то и послал я один список. Мне его там писарь приказной с моего списывал. Все внятно для чтения. И буквицы вывел киноварью. Может когда и государю покажет. Он-то, государь, охочь до таких гишторий, как ты говорил.

— А этот список куда денешь? — воевода указал на толстую тетрадь в руках у подьячего.

— Этот? У себя хранить буду. Еще списки со временем сделаю. Дам прочесть, кому в охоту станет.

— Вот что, — потянулся к тетради воевода. — Дай-ка мне его.

— Зачем? — всполошился Лопатин.

Забеспокоился и казак. Он привстал со своего стула и смотрел на воеводу.

Мусин-Пушкин засмеялся.

— Ну вот. Поиспугались, ровно малые ребята, у которых игрушку отымают. Да ты, Зиновий Иванович, не страшись. Прошу тебя на прочтение дать сию тетрадь. Верну, цела будет, — успокоил их воевода.

— Ну это совсем иное! — улыбнулся, блеснув белыми ровными зубами, Лопатин. — Только прошу тебя, Петр Саввич, с великим бережением тетрадь эту… У меня-то черновых записей не осталось…

— Ладно, ладно. Разве я не смыслю, какая для тебя это ценность. Не беспокойся. — И, приняв из рук Лопатина заветную тетрадь, Мусин-Пушкин удалился, бросив им напоследок:

— А вы оба давайте дальше за свои труды беритесь.

И снова пошли дни, пошли новые сказы, и уже который лист, исписанный наспех, торопливо откладывал подьячий, чтоб потом сразу же переписать набело и после этого еще прочесть рассказчику: не исказили ли второпях чего-нибудь.

И сказывал ему, подьячему Зиновию Лопатину, казак Афонька Мосеев про то, как его дед, Афонька же (это имя было у них родовым, и называли им каждого первенца в семье), десятником стал; и про то, как он послом в киргизы ходил; и про то, как знакомство свел в давние годы с красноярским приказным подьячим Богданом Кириллычем, и как от него первый в их роде Мосеевых грамоте выучился; и про то, как в тюрьму был посажен за супротивство атаману своему. Про многое сказывал казак. А подьячий записывал и записывал; и с великой жадностью про все новое выспрашивал. И так почти каждый день, коль служба им не мешала.

Но однажды, когда казак, как заведено было, пришел к подьячему, тот встретил его хмурый и огорченный. На столе не были разложены ни бумаги, ни перья, ни прибор чернильный.

— Ты чо кручинный такой, — запытал тревожно казак. — Аль хворый? Аль с воеводой чо не так?

— Нет, не болен я. И с воеводой мы в ладе всегда и в согласии живем. Тут иная нам с тобой беда. — И он положил руку на плечо казака.

— Да чо такое, какая беда?

— Не писать мне пока дальше твои сказы, Афанасий. Пришел с нарочным из Тобольска государев указ — возвращаться мне без промедления на Москву, в Сибирский приказ. Зачем, почему — неведомо мне.

— И скоро ль ты поедешь?

— Да вот через день-два. С соболиной казной вот и пойду, а они уже в путь давно готовы!

— Жаль-то какая! — воскликнул казак.

— Жаль, — подтвердил подьячий.

— А я ведь еще тебе про многое не сказывал…

— Эх, мил-человек Афанасий, не трави мое сердце. Держи все это в памяти, держи… Я думаю, доведется еще нам с тобой свидеться. Я тебя из Сибирского приказа на Москву вызову. Вот как!

— И-и чо ты! Воевода не пустит. Слышал же сам — в службу в приказ меня взять хочет.

— На время пустит. Уж я его упрошу. А может, и мне доведется еще в Красноярск приехать, и ты мне все свои сказы поведаешь.

На том они и расстались.

Через два дня подьячий Зиновий Лопатин уехал из Красноярского острога, увозя с собой и заветную укладку, в которой лежали сказы про старого десятника Афоньку, записанные со слов его внука. В Москве Лопатин отдал искусному писарю эти бумаги, и тот красиво их переписал в единую тетрадь. Лопатин переплел ее в кожу и на коже велел вытеснить: «Сказы про сибирского казака Афоньку Мосеева».

Вот эти сказы.

изкое закатное солнце багрянило воду. Напористый ветер гнал рябь по воде.

Напрягая жилистые руки, Федька раз за разом дергал пеньковую веревку — из воды комлем вперед лезло лиственничное бревно. По пояс мокрый, увоженный в смолье, песке и глине, Федька, оступаясь на галечном берегу, тащил тяжелую лесину. Наконец остановился и утер пот с лица. Дальше одному тащить было не под силу. Федька огляделся.

Вон они, казаки, кто с чем — с топором, с теслом, с пешней, с напарьем [2] Напарье — сверло, бурав с коловоротом. , с заступом.

По всему берегу Енисея рассыпалась его сотня. Стучат топоры, отесывая бревна. Белая щепа устлала берег, ровно кто больших рыбин накидал, из сетей вытащенных. А на яру скрипят вороты, втягивая бревна наверх. И тож топоры стучат.

Уж которую неделю идет острожное ставленье.

Великий труд — острог [3] Острог — здесь крепость, укрепление. ставить, да еще в земле незнаемой.