Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

Смех-то смехом, только видит Афонька — протопоп белый весь стал и дрожит весь.

— Господи Исусе, что творит ирод, — шептал он побелевшими губами, вперивши взор в сторону Пашкова, и вдруг рывком поднялся — дощаник качнулся.

— Стой! — ухватил его за полу однорядки Афонька: он сидел в Протопоповой лодке. Но Аввакум сильно рванул полу к себе.

— Не трожь! — и, вытянувшись во весь свой рост, грянул на Пашкова так, что по всей Тунгузке отдалось.

— Господи, спаси и помилуй! — крикнул он. — Не подобает, государь Офонасий Филиппыч, таких-то сирот божиих замуж выдавать. Не глумись ты над летами их и вдовством, коли хотят они от мира и скверны его укрыться в тихой обители.

— Ты чего тявкаешь! — озлился Пашков, видя, что враз все притихли и перестали гоготать. — Не подобает. Да я, да… — но от баб все же отступился. Однако на протопопа зло затаил. И когда с трудами тяжкими дошли до порога Долгого и стали через него переволакиваться, Пашков подошел к Аввакуму и сказал:

— Ты скажи, протопоп: от роду ты дурак али от дорожных тягот разумом помутился?

— Невдомек мне, о чем глаголешь.

— Ты чего давеча ко мне с теми бабами привязался перед всеми? Ужель, глупец, мыслишь, что я хуже тебя ведаю, что потребно творить, а что не подобает совершать? А? Ты же видел, что от тягот дорожных войско мое духом скорбно стало, в уныние впало. А я их с теми бабами в смех раззадорил. А ты мне всю затею мою порушил. Посмеялись бы казаки да стрельцы, а тех баб я бы все одно с миром отпустил. Эх ты, божий человек. Я же тебе говорил, коль ничего в мирских делах не смыслишь — не лезь в них.

— Тьфу тебе с такими затеями. Да рази ж можно так-то мучить души человеческие? — бледнея, сказал протопоп. — Горе тебе, Пашков-воевода, от такой забавы бесовской станется. Грех же это.

— Грех, грех! — зарычал Пашков. — Все тебе грех. Ну и иди от греха подальше. Вот иди пеш по берегу и мни о божественном, скорбноглавец.

Так и выгнал Аввакума из дощаника, и протопоп долгое время шел пешком по берегу, падал и обдирался. Еще больше Пашкова раздразнил, когда послал ему небольшое посланьице через служивых, ведших бечевой дощаник, а сам сел у подчалившего к берегу своего дощаника и стал кашищу на обед варить.

Казаки и стрельцы, кто был рядом, изголодавшиеся за день и притомившись от тяжелой работы — они перетаскивали весь груз через порог, — обступили костер с котлом, глотали слюну, нюхая, как вареным пшеном пахнет. Увидел их протопоп и перестал есть.

— Вы чо, робяты? Садитесь-ка ясти со мной вместе.

Припали к котлу казаки. Кто щепочкой кашу таскает, кто прямо горстью черпает. А протопоп сидит да только ложкой в котле водит.

— А ты, отец, чего не ешь? — спрашивали казаки.

— Сыт я на сегодня, — ответил тихо протопоп. Посмотрели на него — у Аввакума из глаз слезы текут.

— Ешьте, робята, ешьте, — промолвил протопоп, а сам поднялся и пошел по берегу. Высокий идет, сгорбился, спотыкается.

Афонька хотел было догнать его, сведать, чего это закручинился Аввакум, но тут его кликнули и велели на прав ило сесть, пока дощаники бечевой тянут.

— Ты тутай, сказывают, ходил уже. Давай, правь дощаник промеж камней, чтобы днище не порушить.

Провел Афонька один дощаник, провел другой, третий. Стал с четвертым подходить, как видит, — на берегу казаки и стрельцы собрались, человек сорок-пятьдесят. Стоят вокруг Пашкова. Пашков же шпагой в бок уперся, а перед ним Аввакум. Подвернул Афонька дощаник к берегу, выскочил из него, стал подходить к Пашкову и протопопу. Чо там опять такое промеж ними? Опять, поди-ка, раздор какой?

Афонька подошел. Пашков на протопопа кричит, багров весь, аж трясет его.

— Поп ты али распоп? Ответствуй мне, смутьян.

Аввакум же стоит и глядит на воеводу, без страху смотрит. Потом сложил руки, к груди приложил и молвил, но без смирения, гордо:

— Аз есмь Аввакум, протопоп, — потом, опустивши руки, распрямился и сказал еще: — Говори: что тебе за дело до меня?

Тогда Пашков взревел и вдруг со всего маху ударил Аввакума в лицо. Тот качнулся, из носа кровь потекла.

— Ну, бей ишшо. Насладись, насыть лютость свою.

Тут Пашков ровно взбесился. Ринувшись на Аввакума, он ударил его по лицу, потом по голове. Протопоп упал, а Пашков начал бить его чеканом по спине.

Тогда Афонька, не помнючи себя, кинулся на воеводу, но не добежал до него: стрельцов пять из воеводской свиты ухватили его, скрутили руки за спину, поволокли в сторону. Афонька отбивался от них, ругался матерно. Но те тащили его, били по бокам и шипели:

— Ты чо, чума тебя забери! Али тронулся? На воеводу кидаться удумал. Да он враз вместе с протопопом забьет. У тебя чо — две головы на плечах?

— Все едино пустите, — хрипел Афонька. Но его оттаскивали подальше от того места, где Пашков бил протопопа. И Афонька уже ничего не видел, что и как там. Только слышал голос Аввакума, певучий и протяжный:

— Господи, Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!

А Пашков свое кричит:

— Плети сюда тащите!

Помятый и побитый, Афонька сидел у дощаников и его трясло всего. Казаки его стояли вокруг и караулили, чтобы он еще чего не учудил.

— Ах ты, вражина, зверь лютый. Не у нас ты на Красном Яре. Сведал бы тогда, каиново отродье, как людей мучить…

Пашков велел оковать Аввакума в цепи и посадить в казенный дощаник.

К вечеру собрался дождь. Шел всю ночь.

Тлели и дымили костры. Глухо перекликались в ночи караульщики.

Ночью Афонька пробрался к Аввакуму.

Аввакум лежал на бети [59] Беть — скамья в лодке. , ничем не укрытый. Намок весь. Афонька ухватил его плечи, помог сесть. Загремели цепи, в которые был Аввакум закован.

— Это ты, Офонасий? — тихо спросил Аввакум. — Ты, слышь-ка, не сади меня, не приклоняй спиной до тверди. Поклади на бок али на брюхо. Вот так. Мне-то семьдесят два удара кнутом по спине велел дать Пашков-су. Еще разоболочь велел, чтоб больнее мне было. И били меня. А я только ко всякому удару молитву творю, и ему, Пашкову, горько, видать, что не говорю «пощади». Только раз осередь побои вскричал я к нему: «Полно бить тово». Так он велел перестать. И я промолвил ему: «За что меня бьешь? Ведаешь ли?» И он паки [60] Паки — еще. велел бить по бокам и отпустили потом.

Афонька хотел скинуть кафтан, чтоб укрыть Аввакума, но протопоп не велел.

— Ничего. Холодит дождичек-то. Легше как-то.

— Не помог тебе бог-то, — сказал Афонька.

— Не греши, — глухо отозвался протопоп. — Дурачок ты. Вот как били, так не больно было с молитвою. И вот помолюся, так и опять ништо болеть не станет.

Они смолкли. Дождик все шел да шел. Протопоп постанывал, что-то шептал.

Потом сказал Афоньке.

— Я одним глазом-то, как лежал поверженный наземь, видел, как ты меня спасать кинулся. Не моги другой раз такое вершить! Слышишь?