Кирилл Богданович - Люди Красного Яра [Сказы про сибирского казака Афоньку]

— Ты еще чего тут крутишься! — и метнул злобный взор на попа. Тот в ответ только посмотрел на Пашкова. Потом, опустив очи долу, качнул головой и, перебирая четки, пошел быстро в сторону. Пашков же, сказавши Афоньке: «Вот ужо погоди!» и погрозивши кулаком, сжатым так, что казанки побелели, кинулся за попом.

Вот сейчас Афонька и думал, что за поп такой чудной. Нет, не видывал его ранее. Тут думы Афонькины прервались. Неподалеку от него заскрипела галька: кто-то подходил к нему. Афонька вскинул глаза — перед ним опять тот самый поп стоял. Вскочил Афонька, стал свой кафтан оправлять. Поп его тоже признал.

— А, это ты, казаче, — сказал приветливо поп, останавливаясь рядом.

Сам не зная, как как вышло, ране-то он не шибко уважал «кобылятников», Афонька скинул шапку и заткнул ее за пояс. Потом сложил руки, нагнулся перед попом.

— Благослови, отче.

— Во имя отца и сына и святого духа, — звучно и истово изрек поп и осенил Афоньку простым деревянным крестом, что висел у него на груди на шелковом гайтане. Афонька, как положено по чину, поцеловал у попа руку.

— Так, чадо божье, — заговорил поп. — Зовут-то тебя как, сыне мой?

— Афанасей я.

— Офонасей? — окая, переспросил он. — Тезка, стало быть, Пашкову-су.

— Стало быть.

— А откуда ты, Офонасей?

— С Красного Яру, вверх по Енисею-реке урочище такое есть, в Качинской землице. Острог там государев стоит, Красноярский. Вот оттуда я. В полк к Пашкову приставлен со своими людьми.

— Ты что же, начальный человек большой?

— Не велик я начальник. Десятник я конной сотни красноярской. А ты, отец, кто будешь? Прости за спрос мой. Ране я тебя не примечал в Енисейске.

Поп поглядел на него, подергал темную курчавую бородку.

— Протопоп есмь. А зовут Аввакумом Петровым.

— Но?! — подивился Афонька, отступая назад и оглядывая его изумленно с ног до головы. — Так ты и есть тот самый?..

— Какой, человече, тот самый? — тихо, но внятно и строго спросил Аввакум своим необычным голосом и прямо глянул на Афоньку.

Смутился Афонька, что не ладно слово молвил.

— Ну вот, коего, слыхивал я от людей, на Лену-реку усылают… Ссыльный, стало быть… Супротивник патриарший и… это… ослушник государев, — совсем уже тихо закончил Афонька.

— Ссыльный я — это верно, — ответил спокойно, без обиды Аввакум, пристально глядя на Афоньку. — И супротивник — тоже верно. Но, — он немного повысил голос, — но не патриарший и не государев: несть власти, аще не от бога — помни это, Офонасей. А супротивник я ереси, в кою церковь православную никониане ввергли и ввергают. И еще супротив кривды, и разврата, и воровства всякого, что люди чинят, особливо начальные над подневольными, во злобе и жестокосердии пребывающие и разум от того теряющие. Вот ино, к прикладу, Пашков. С великим задором к человекам подступается. А пошто так-то творит? От лютости своей. И говорит-то с человеками, аки скимен [58] Скимен — лев. рыкает. Супротивник я сего. Супротивник же аз есмь всех нечестивых, мздоимцев, лжецов, блудников, судий неправедных, фарисеев и мытарей.

Протопоп разгорячился. Глаза его еще больше засверкали. Он глядел на Афоньку и будто бы его обличал во всех грехах. Левой рукой он накрепко сжимал наперсный крест, а правую высоко поднял вверх и, вытянув указательный перст, грозно тряс им.

Афонька во все глаза смотрел на него. Вот так протопоп — сердцем ярый какой. Но тут Аввакум смолк, словно бы устыдился яри своей. Он вдруг улыбнулся и положил руку на плечо Афоньке.

— Тако, сыне мой. За правду у меня всегда вся душа и сердце вскипают. А ты мне люб, Офонасий. Прям ты и смел, но не дерзостен. То — хорошо.

— Нет, не хорошо то, — ответил Афонька.

— Пошто так глаголешь, сыне?

— А вот пошто. Бьют за прямоту. Ты прямишь, а тебя в бараний рог скручивают.

— Ишь ты! — подивился Аввакум. — Ну и ходи тогда по кривде, не ступай на прямые тропы в чащобе людской. Часто ли хаживаешь по кривой дорожке-то?

— Да никогда!

— А. Вон что. А пошто? Прямить, глаголешь, худо, а вкривь не хаживаешь. Почему так?

— Да не умею.

— Так, — закивал протопоп. — Ну и слава богу, что не умеешь.

— И то верно — богу слава.

Оба они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Ах ты, Офонасий, милый ты человече. Да разве прямить и не лукавить худо? — когда они просмеялись, спросил Аввакум.

— Худо, отче, ой как худо. Для боков худо, для спины, для… — тут Афонька споткнулся, чуть срамное слово с языка не соскочило.

Но протопоп догадался и сам сказал.

— И для задницы, по коей дерут. Да, для нее худо, для немощи телесной. Ну а для души? Помни об этом, Офонасий, накрепко. Для боков дурно, а для души благостно. Для совести твоей, для сердца.

— Это верно, батюшка Аввакум.

— Ну вот, так и держись. Не давайся кривде.

Уже совсем светло стало. Люди на берег прибывали. И весь угор, на котором острог высился, и подугорная полоса берега были уже заполнены народом.

Стрельцы в красных, и казаки в черных кафтанах, новоприбранные в полк Пашкова гулящие мужики, из посадских и пашенных, — которым в соблазн было уйти от горькой клятой жизни бедняцкой на государево жалованье, — кто в чем: в зипунах, армяках, однорядках. Женщины с ребятишками, пришедшие проводить ратников, идущих в поход.

Афонька разглядывал людскую толчею, отыскивая своих.

Вон Яшка из его десятка, совсем недавно поверстанный из казачьих недорослей, вьется промеж ратного люда, вьюнош еще совсем. Вон мелькнул Моисейка — сын его приемный. Оба в поход даурский сами напросились, дурни. Моисейка, чтоб с отцом вместе, а Яшка по глупости младых лет своих.

Афонька усмехнулся.

— Чему смеешься, казаче? — спросил Аввакум.

— Вон видишь, эва по левой руке с двумя стрельцами казак стоит?

— Вижу. Так что?

— То сын мой, — с гордостью ответил Афонька.

— Сы-ын? — подивился Аввакум. — Так то татарин по всему обличию.

— Ну так чо — татарин. Татарин и есть, из качинских. Приемный сын мой. С младенческих лет рощу.

— Вот как? — задивился протопоп. — Не часто так бывает.

— Да, вот так. А на матери его родной я женился, крестили ее, но я все ее по-прежнему кликал — Айша. Хорошая была жена… — И Афонька смолк.

— Почему молвил — была? — осторожно спросил протопоп.

— Померла лютой смертью, — хмуро, дрогнувшим голосом ответил Афонька. Он помолчал, чтоб унять дрожь в голосе. Потом поведал далее. — Был я в дальней отлучке. А без меня киргизы набег учинили. И Айшу в полон взяли. Но, сказывают, она могла убечь, да услышала — на помощь кличут. Оглянулась — трое киргизов соседку нашу волокут. Айша ухватила в руки жердину и кинулась на киргизов. Одного до беспамятства стукнула — свалился наземь. Стала двух других бить. Но те на нее накинулись, повязали и поволокли, а ту соседку наши прихватили. Она-то жива осталась, а вот Айша от бития померла. Давно то было. От Айши у меня два сына осталось. Афонька же один и Федька другой, и дочь одна. И я женился для их сиротства вдругорядь, уж на русской православной, из привозных невест государевых. Дарьей зовут. И вот живем с ней в дружбе и мире уж сколь лет и тех сирот повырастали и своих еще прижили. Вот так.