Ольга Гурьян - Мальчик из Холмогор [Повесть]

— Как же этим путём поедут? — спросил Миша. — Ведь там стужа и льды.

— Они менее опасны, чем иссушающие жары южных морей, от которых пища и вода портятся, а люди заболевают. Наши моряки к морозам привыкли, а выход у нас к одному лишь океану — Северному. Михайло Васильевич этим путём занялся, экспедицию помогает готовить. Я для этого карту черчу. В оптической мастерской разные подзорные трубы делают. Ты небось видал?

— Нет, ещё не успел, — сказал Миша. — Может, сегодня успею. Я лучше пойду. Я ещё не со всеми простился. — И направился в лабораторию.

Лаборант что-то толок в ступке. Пестик звенел, будто вприсядку плясал, и от стука вся посуда на полках подскакивала и позванивала. Миша подождал, пока стало потише, и сказал:

— А меня завтра в гимназию отдают.

— Очень хорошо, — ответил лаборант. — Оттуда тебе все дороги открыты: и в лекари, и в аптекари, и в механики, и в горные инженеры, и даже в профессоры. Вот меня Михайло Васильевич из гимназии к себе взял.

— А вас там больно били? — робко спросил Миша.

— Без этого не бывает. За битого двух небитых дают.

Миша вздохнул, и ему расхотелось говорить о гимназии.

— Что это у вас в тигельке плавится?

— Это сплав для зеркал, а зеркало для подзорных труб. Видал в оптической мастерской трубы?

— Не видал. Пойти, что ли, посмотреть, — ответил Миша и пошёл в оптическую мастерскую.

Оптический мастер Игнат Петров был крестьянский парень из Усть-Рудицы, и Миша уже раза два успел побеседовать с ним о деревне. Войдя в мастерскую, Миша поздоровался и невесёлым голосом сообщил:

— А меня завтра в гимназию отдают.

— Вот счастливец! — сказал Игнат, и глаза у него заблестели. — Мне бы так!

— Там холодно и голодно, — сказал Миша, — и больно дерутся.

— Я бы за науки всё претерпел! — воскликнул Игнат. — Но меня не возьмут. Я крепостной, холоп — таких не берут учиться. Вот сейчас я мастер и любимое дело делаю, а случись что, и меня опять в деревню к сохе. А будь я свободный человек, я бы в гимназии тоже учился и потом мог бы в самой академии инструментальным мастером работать. Счастливец вы, Мишенька!

Но Миша не очень был уверен в своём счастье. Он помялся и рассеянно спросил:

— Что у вас за трубы делают?

Игнат взял лежащую на столе трубу и подал Мише. Миша посмотрел в неё и увидел, что Игнат стоит вверх ногами. Миша опустил трубу — Игнат стоял, как всегда, вверх головой.

— Ты меня рассмешить хочешь? — спросил Миша. — Чтоб я про гимназию не думал? Мне всё равно невесело.

— Не пойму я, — сказал Игнат. — Про что вы говорите?

— Я сам вверх ногами стоять умею, — сказал Миша. — Только я тогда руками за пол держусь, а ты стоял вверх ногами и руками разводил.

— Вот что. Вы на меня в трубу смотрели, а эта труба обратная, в ней отражение перевёрнутое. Вы ещё поглядите.

Миша навёл трубу на других мастеров, и все они тоже оказались перевёрнутыми. Он засмеялся.

— Ну, вот и развеселились! — сказал Игнат. — А эта труба очень любопытная. Называется она «ночезрительная», потому что когда смотришь в неё в сумерки и в светлые ночи, то многое можно увидать, что простым глазом не видно.

— Зачем ночью в трубу смотреть?

— Представьте, на море, когда мрачная погода, как мореплаватель может знать, где искать пристанище, куда уклониться от подводных камней и берегов, неприступных своей крутизной? А в ночезрительную трубу он видит свой путь так же ясно, как днём. Эту трубу Михайло Васильевич давно уже изобрёл, но до сего времени её не делали. А теперь для экспедиции понадобилась.

От Игната Миша пошёл к Матвею Васильеву и здесь тоже пожаловался на своё горе. Но Матвей нахмурился и сказал:

— Не трусь, Миша, как не стыдно? Как же другие учатся? Тебе Михайло Васильевич путь уготовил, а каково тем было, кто сам себе дорогу пробивал?

На следующий день Михайло Васильевич повёз Мишу на Малую Неву, в дом Строганова, где с недавних пор помещалась академическая гимназия. Едва Михайло Васильевич переступил порог, как весть о том мгновенно распространилась по всему зданию. И не успел швейцар принять тяжёлую медвежью шубу, как отовсюду с радостным криком прибежали мальчики. Задние толкали передних, чтобы протиснуться ближе, а кто-то запоздавший скатился со второго этажа прямо по перилам лестницы. Мальчиков было около сорока. Были среди них совсем уже большие, и Миша испуганно отступил перед их шумной толпой.

— Здравствуйте, дети! — сказал Михайло Васильевич. — Что же, у вас сегодня уроков нет, что вы так озорничаете?

— Уроки есть, — ответил тоненький длинноносый мальчик и лукаво подмигнул. — Но когда мы увидели вашу карету, мы тотчас отпросились у учителей.

— Добрые же они у вас, — сказал Михайло Васильевич, — что без дела вас отпускают.

— Пришлось отпустить! — живо ответил тот же мальчик. — Им нас не удержать. Всё равно убежали бы.

Михайло Васильевич засмеялся и попросил:

— Пропустите нас, дети. Мне надо к Семёну Кириллычу, а вы возвращайтесь к своим урокам. В обед я приду к вам в залу, и мы побеседуем.

Сени тотчас опустели.

Когда Михайло Васильевич с Мишей вошли в кабинет, Семён Кириллович Котельников, инспектор академической гимназии, весь просиял, вскочил и подвинул своё кресло Михайлу Васильевичу.

— Вот мой племянник, Михайло Головин.

Миша поклонился, как его обучили.

— Мальчик он понятливый и добронравный, — продолжал Михайло Васильевич. — Читает он и пишет для своих лет изрядно. Прикажи, друг, чтобы его латыни обучали и арифметике, а он к ней способен. Ещё танцевать, а то, сам видишь, неуклюж он маленько. По праздникам буду его домой брать. В какую комнату думаешь его поместить?

— Место в любой комнате найдётся, — ответил Семён Кириллович. — Вы ведь знаете, Михайло Васильевич, что учеников у нас всё ещё неполное число.

— Ну что ж, если место есть, устрой его с Рихманом.

— Хорошо ли будет? — усомнился Семён Кириллович. — В той комнате все первейшие шалуны и старше Головина, хоть и немного.

— Было бы сердце доброе и ум острый. А шалят от молодости. Учатся хорошо ли?

В это мгновение дверь медленно начала открываться и в неё, кряхтя и охая, с трудом стал протискиваться огромный ком овчин. Наконец он влез в комнату, упал на пол, рассыпался и оказался четырьмя тулупами. А за ним невысокий человек, топая короткими ногами и всплескивая толстыми руками, пытался заговорить и только охал и отдувался.

Встревоженный Семён Кириллович поднялся и спросил: