Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Бунин решил вернуться на родину. Он зачастил на рю Гренель — в советское посольство. Здесь имел несколько бесед с послом А. Е. Богомоловым — с глазу на глаз. Содержание бесед — по уговоренности — не фиксировалось. Но о чем они говорили, догадаться несложно — об условиях возвращения.

Бунин хотел немногого: издать собрание сочинений да нормальные бытовые условия.

И как по заказу получил открытку Телешова от 11 октября 1945 года. Тот заманчиво писал: «Дорогой мой, откликнись, отзовись! Наша Родина, как тебе известно, вышла блестяще из труднейших условий войны и всяких потрясений. У нас все прочно и благополучно. Когда вернулись к нам Алексей Толстой, и Куприн, и Скиталец, они чувствовали себя здесь вполне счастливыми.

Шаляпина и Рахманинова у нас чтут и память их чествуют. Таково отношение у нас к крупным русским талантам».

Намеки были ясными, как летнее небо в Париже.

Бунин отвечал — через советское посольство, не доверяя скромности французской почты. Завязалась переписка.

Телешов продолжал гнуть свою (или, вероятней, не совсем свою) линию: «К тебе везде отношение прекрасное.

Твою открытку ко мне всю затрепали — так интересуются тобой и ждут. Между прочим, очень важно, что Государственное издательство печатает твои рассказы, около 20–25 листов. Это очень значительно и приятно».

На крючок прицепили вроде заманчивую приманку. Но дело делалось по-советски, то есть шаляй-валяйски.

Бунин гневно отвечал:

«Я называю это дело ужасным для меня потому, что издание, о котором идет речь, есть, очевидно, изборник из всего того, что написано мною за всю мою жизнь, нечто самое существенное из труда и достояния всей моей жизни — и избрано без всякого моего участия в том (не говоря уже об отсутствии моего согласия на такое издание…).

Я горячо протестую против того, что уже давно издано в Москве несколько моих книг (и в большом количестве экземпляров) без всякого гонорара мне за них… [13] По моим подсчетам, только в 1920-е годы в СССР вышло как минимум семь книг И. А. Бунина. — особенно же горячо протестую против этого последнего издания, того, о котором ты мне сообщил; тут я уже прямо в отчаянии, и прежде всего потому, что поступлено со мной (который, прости за нескромность, заслужил в литературном мире всех культурных стран довольно видное имя) как бы уже с несуществующими в живых и полной собственностью Москвы во всех смыслах: как же можно было, предпринимая издание этого изборника , не обратиться ко мне, хотя бы за моими советами насчет него, — за моими пожеланиями вводить или не вводить в него то или другое, за моими указаниями, какие именно тексты моих произведений я считаю окончательными, годными для переиздания!

Ты сам писатель, в Государственном издательстве ведают делом люди тоже литературные — и ты и они легко должны понять, какое великое значение имеет для такого изборника не только выбор материала, но еще и тексты, тексты! Я даже не знаю, известно ли в Москве, что в 1934–1935 гг. вышло в Берлине в издательстве «Петрополис» собрание моих сочинений, в предисловии к которому (в первом томе) я заявил, что только это издание и только его тексты я считаю достойными (да еще некоторые произведения, не вошедшие в это издание и хранящиеся в моих портфелях, — для следующего издания); заявил еще и то, сколь ужасны мои первые книги издания Маркса, безжалостно требовавшего от покупаемого им автора введения в его издание всего того ничтожного, что называется произведениями «юношескими» и чему место только в приложении к какому-нибудь посмертному академическому изданию, если уже есть надобность в таких приложениях .

В конце концов вот моя горячая просьба: если возможно, не печатать совсем этот изборник, пощадить меня; если уже начат его набор, — разобрать его; если же все-таки продолжится это поистине жестокое по отношению ко мне дело, то по крайней мере осведомить меня о содержании изборника, о текстах, кои взяты для него, — и вообще войти в подробное сношение и согласие со мной по поводу него.

Эти письма (тебе и Государственному издательству) я посылаю при любезном содействии Посольства СССР во Франции. Дабы ускорить наши сношения, может быть, и вы найдете возможным немедленно ответить мне тем же дипломатическим путем».

Занимавший в те годы ответственный пост в Союзе писателей СССР Михаил Аплетин рассказывал мне: «С Буниным я находился в деловой переписке и успел отправить ему аванс — валютой». Но и это не помогло. Наживка сорвалась. Набор книги пришлось рассыпать, издание не состоялось.

Жил Бунин не в безвоздушном пространстве: каждый его шаг, каждое заявление для газеты, порой просто неосторожное слово, сказанное публично, — все это замечалось и фиксировалось теми, кому это надлежало делать по должности.

И не только на Лубянке в Москве. У эмиграции было свое НКВД, свои берии и ежовы.

За нобелевским лауреатом бдительно следили с обеих сторон. По-разному эти стороны расценили и посещения советского посольства, и то, что он не отклонил тост Богомолова — «За Сталина!» и дал интервью для «Русских новостей» — просоветской газеты, начавшей выходить в Париже.

Корреспондент спросил:

— Как вы, господин Бунин, относитесь к указу советского правительства о восстановлении гражданства?

Бунин сказал то, что думал:

— Двух мнений об этом акте быть не может. Конечно, это очень значительное событие в жизни русской эмиграции — и не только во Франции, но и в Югославии и Болгарии. Надо полагать, что эта великодушная мера советского правительства распространяется и на эмигрантов, проживающих и в других странах.

И это одобрение было неосторожно…

В июле прилетел в Париж Константин Симонов. Популярность его была чрезвычайной. Вся русская эмиграция читала наизусть, повторяла как заклинание «Жди меня, и я вернусь…», цыганский ансамбль знаменитого Полякова переложил стихи на романс и исполнял его с такими коленцами и загибами, что публика в зале рыдала и плакала, щедро посыпая сцену франками.

Симонов, по его же признанию, имел важное задание: «душевно подтолкнуть» нобелевского лауреата к возвращению домой. Дело для советского правительства было особой важности.

…Они явно понравились друг другу и, встречаясь, каждый раз договаривались о новом свидании.

— Давайте завтра пообедаем! — предложил Симонов.

— Где? У нас разные рестораны — по финансовым возможностям.

— У меня только что вышли во Франции две книги, так что гулять можно широко! — рассмеялся Симонов. — Где у вас лучше кормят?

Бунин приятно удивился:

— Однако!.. Тогда, быть может, в «Лаперузе»?