Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Прапорщика разоружили, промасленной паклей связали сзади руки. Двое конвойных, подталкивая в спину штыками онемевшего от потрясения прапорщика, повели в сторону реки.

Штернберг скомандовал:

— Прислуга, занять свои номера!

Этот сынок выходца из Германии, сколотившего громадный капитал на постройке железных дорог, принял решение стрелять «на глазок». Было ясно, что пристреливаться придется долго и снаряды лягут в густонаселенном районе Москвы. На недоуменные взгляды красногвардейцев рявкнул:

— Не рассуждать! Приказ выполнять! Все номера готовы? Огонь!

Первый же снаряд влепили поблизости — в дом под номером 4 по Мансуровскому переулку, во владение Надежды Владимировны Брусиловой. Тяжело был ранен ее знаменитый муж — бывший главнокомандующий Юго-Западным фронтом.

Генерал лежал на полу. Он истекал кровью.

И по странному стечению обстоятельств совсем поблизости от Мансуровского переулка, в другом переулке — Турчаниновском двое солдат выполняли боевой приказ. Они завели в небольшой тихий дворик юного прапорщика, чей отец погиб на австро-венгерском фронте, и один из солдат, коротконогий, широкоплечий, не выпускавший изо рта цигарку, неожиданным резким ударом приклада в лоб снес бывшему командиру верхнюю часть черепа. Скособочил рот в улыбке:

— Раз, и брызнул «квас»!

Серая студенистая масса мозгов попала его товарищу на полу шинели. Тот злобно выругался и, вынув из кармана убитого носовой платок, стал вытирать сукно. Потом он еще раз наклонился, отстегнул с руки прапорщика часы, а из нагрудного кармана гимнастерки достал портмоне с деньгами.

— На двоих делим, без обману, — предупредил коротконогий.

Тем временем красный астроном, на глазок прикинув расстояние, скорректировал стрельбу и вновь отдал команду:

— Огонь!

Жерло пушки изрыгло пламень, земля дрогнула, уши заложило. Рушились здания, огонь пожирал постройки, под обломками погибали детишки, их матери, старики.

Образцовую прицельность показывал другой отважный красный командир — Николай Туляков.

Невысокого роста, ловкий, подвижный в суставах, он смолоду успел посидеть за карманные кражи в тюрьме. Теперь, хозяйски прохаживаясь вдоль батареи, расположенной на Швивой горке, он бодро отдавал команды артиллерийскому расчету, в котором преобладали унтер-офицеры австро-венгерской и германской армий. Унтер-офицеры были пленными. Их весьма забавляло, что они в своем несчастном положении имеют возможность бить врага — русских, находясь в самом сердце России — в древней Москве.

Вот почему целились особо тщательно и испытывали безмерное наслаждение, выполняя команду «Огонь!». И снаряды хорошо ложились в цель.

Спустя годы бравый вояка Н. Туляков с неуместной хвастливостью вспоминал: «Когда я приехал на батарею, с тем чтобы приступить к обстрелу Кремля, то увидел, что вся батарея пьяна и что нужно ее сменить. Артиллерийский кадр был у нас достаточный, и мне удалось сделать это быстро».

Далее идет красочное и циничное описание, как эффективно действовала его батарея: снаряды летели с большой точностью и в Николаевский дворец, и в кремлевские башни.

Особый предмет гордости красного командира — что влепил снаряд в часы Спасской башни, которые перестали играть «старорежимный» гимн «Коль славен».

Словно злой демон вселился в этих людей, именовавших себя революционерами. С садистским сладострастием они выпускали на город снаряд за снарядом, хотя давно в этом нужды не было.

Большевистская разведка еще ранним утром сообщила: «В Кремле контрреволюционного войска нет…» Юнкера уже успели тайком покинуть Кремль.

Штернберг, прочитав донесение, спокойно положил его в боковой карман френча и лишь затем тихим интеллигентным голосом сказал:

— Ну и что? Этот древний клоповник надо разнести в пыль… Огонь по Кремлю продолжать из всех батарей!

Вестовые то и дело докладывали астроному:

— Серьезно разрушена Троицкая башня!

— Точными попаданиями повреждена Спасская!

— Разбита Никольская башня, а также Угловая и Средняя Арсенальная…

— Нанесены повреждения Беклемишевской башне…

— Разбиты алтарная часть и боковые стены собора Двенадцати Апостолов…

Когда около восьми утра большевики без боя вошли в Кремль, разрушения большой силы находили повсюду. Тяжелые снаряды оставили свои гибельные следы практически на всех кремлевских соборах. Жалкое зрелище представлял Малый Николаевский дворец. Разорвался снаряд в домовой церкви Петра и Павла, превратив в щепы иконостас великого Казакова.

Очевидец большевистского преступления епископ Нестор Камчатский писал: «…позор этот может загладиться лишь тогда, когда вся Россия опомнится от своего безумия и заживет снова верой своих дедов и отцов, созидателей этого Священного Кремля, собирателей Святой Руси. Пусть этот ужас злодеяния над Кремлем заставит опомниться весь русский народ и понять, что такими способами не создается счастье народное, а вконец разрушается сама когда-то великая и Святая Русь».

Другой свидетель тех событий — американец Джон Рид. Ленин горячо ратовал за его книгу «10 дней, которые потрясли мир», «от всей души» рекомендовал «это сочинение рабочим всех стран». Иначе как вывихом больного ума это желание объяснить невозможно. Рид обличал большевиков-вандалов:

«„Они обстреливают Кремль“.

Новость эта переходила из уст в уста на улицах Петрограда, зарождая чувство ужаса. Прибывающие из Белокаменной, златоглавой матушки-Москвы рассказывали о страшных вещах: о тысячах убитых, о том, что Тверская и Кузнецкий мост горят, церковь Василия Блаженного представляет собою дымящуюся развалину, Успенский собор разгромлен, Спасские ворота Кремля уничтожены, Дума сожжена дотла.

Ничто из совершенного большевиками до того не могло идти в сравнение с этим ужасным варварством, учиненным в сердце святой Руси. Для верующих пушечный гром звучал как оскорбление, нанесенное святой Православной Церкви, ибо он в прах превращал святыни русской нации…»

Что говорить о чувствах православных людей, когда даже иудей Анатолий Луначарский, первый нарком просвещения, был потрясен случившимся. Может, потому, что почти два года занимался в Цюрихском университете, жил во Франции и был гораздо развитее большинства своих товарищей по партии, отличавшихся узостью взглядов и удручающей малограмотностью.

На заседании Совета Народных Комиссаров, на котором речь шла о бомбардировке Кремля, Луначарский не выдержал, вскочил с места и крикнул в лицо красным вождям:

— Какой вандализм! Какое преступление! Я не могу выносить этого… — и с рыданиями бросился вон из зала.