Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— И твоя поэзия удивительным образом предсказала грядущее. Увы, сбылось пророчество, — тихо проговорила Вера. — Бесноватых встала рать, дым валит.

Юлий нарочито бодро заговорил:

— Не спорю, поэты — лучшие предсказатели. Не хуже мадам Ленорман. У них, видать, прямая связь с Создателем. И все же нельзя теперь судить о русской революции беспристрастно.

— О какой беспристрастности говорить можно? — поморщился Бунин. — Настоящей беспристрастности не было и не будет. Для убийцы и грабителя сейчас самое счастливое время. Большевики будут прославлять свой переворот и все эти ужасы.

— Только с годами полностью проявится картина.

— Когда от Руси останутся рожки да ножки? — резко возразил Бунин. Чувствуя, что его горячность задела деликатного Айхенвальда, спокойней добавил: — Есть единственный оселок, на котором исторические деяния проверять должно: польза для России и, стало быть, для ее граждан. Так не может быть: государству хорошо, а гражданам плохо. Теперь революционеры разбудили дремавшего хама, который Русь и унижает, и разрушает. Для меня, повторю, ясно одно: русский бунт всегда бессмыслен. И жаль, что мы посетили мир в «его минуты роковые». Тютчев о них с восторгом писал. А уж какие в его время были «роковые минуты»? Тишь да благодать, аж зависть берет.

Вскоре после ухода Юлия и Айхенвальда в городе вновь началась стрельба — частая, ожесточенная. Палили со стороны Кудринской площади. Со стороны Моховой несколько раз ухнула пушка.

Но к полуночи все смолкло, даже ружейной стрельбы почти не было. Только однажды истошный женский голос совсем поблизости звал: «Помогите! Караул! Помоги…» Крик жутко оборвался на высокой ноте. Вера нервно оглянулась на окно.

Бунин вскочил с постели:

— Нет, не могу оставаться! Пойду заступлюсь…

Вера мертвой хваткой вцепилась в него:

— Не пущу! Убьют!

Он бросился к телефону — позвонить в полицию, но телефон опять не работал.

Почти до рассвета ворочался в тяжелой бессоннице. Поднялся, когда в церкви отзвонили к обедне.

Вера, уже хлопотавшая вместе со служанкой над завтраком, сразу же сообщила:

— Вчерашние крики помнишь? Оказалось, бандиты изнасиловали, а потом зверски убили сестру милосердия, только что вернувшуюся с германского фронта. Ее спутнику, военному доктору, штыком выкололи глаза.

— Р-р-революция! — прорычал Бунин. — Такие же ублюдки, как эти убийцы, ныне решают судьбы России.

Он помолчал и с горечью добавил:

— Мне страшно, что подобное насилие творится над моей родиной. Увы, я могу лишь посылать бандитам проклятия, но не в состоянии изменить ход событий.

В окно било тяжелым снегом. Он лип к стеклам и стекал тонкими струйками.

— Ян, ты уж без крайней надобности на улицу не показывайся! — сказала Вера.

Бунин насмешливо покачал головой, смиренно завел глаза:

— Будем, как преподобный Алимпий.

— Кто?

— А это в седьмом веке был такой подвижник. Он на столпе подвизался, шестьдесят шесть лет с него не сходил. Что стоит нам месяц-другой посидеть дома? Придет Лавр Корнилов или другой генерал (у нас их уйма!), турнет большевиков. Запломбируют в вагон главарей — всех этих Лениных — Бронштейнов — и отправят обратно в Германию.

Бунин было потянулся к папироснице, лежавшей на столе, но Вера посмотрела на него так жалобно, что он вздохнул и курить не стал, забарабанил пальцами по столу.

— Мы-то можем дома посидеть, — сказала Вера, — а вот не пожалуют ли к нам в гости товарищи революционеры?

— То-то и оно!

На этой нелегкой теме разговор было замолк, но минуты через две Бунин не выдержал, добавил:

— Смолоду я всякое испытал — несчастную любовь, унижающую бедность. Со всякой жизнью умею примириться. Но не умею свыкнуться с мыслью, что в любой момент могут ворваться пролетарии и мозолистыми трудовыми руками всадить нам в животы штыки. И они будут правы: согласно большевистской логике, необходимо уничтожить всех буржуев.

Вера замахала руками:

— Господь с тобою, Ян! Не нагоняй жуду.

— Сама заговорила об этом. И потом, с другими уже случилось, вот и сестра милосердия… А мы — буржуи, вполне для большевистской плахи подходим. Под «буржуями» Ленин разумеет, прежде всего, российскую интеллигенцию. Ее труднее всего одурачить или запугать. Она вечная оппозиция правителям. Большевики знают, что захватили власть незаконно. Вот почему они не потерпят ни малейшей оппозиции.

Вера испуганно посмотрела на иконостас, перекрестилась.

Бунин отправился в ванную комнату — бриться-умываться. Через мгновение послышались его чертыхания: в водопроводной трубе зашипело, упало несколько ржавых капель, и на этом вода закончилась.

Вера полила из графина. Он кое-как привел себя в порядок и пошел завтракать. Пил чай, читал газеты, принесенные истопником.

Вскоре в столовой появилась Вера. В руках она держала французскую книгу.

— Взыскуешь истины? — иронически улыбнулся Бунин. — Послушай, что Горький пишет в «Новой жизни»: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия… Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть… что из этого выйдет?»

— Браво! — хлопнула в ладошки Вера. — Как честно и смело обличает злодеев Алексей Максимович!

Бунин укоризненно покачал головой:

— Ну-ну! «Честно и смело…» Наконец-то очухался! А когда привечал и Ленина, и его разбойничью братию — о чем тогда думал? Ведь к тому, что сейчас творится, и твой любимый «буревестник» причастен. Но послушай дальше. — Он вновь взял газету — номер за седьмое ноября, водрузил на нос очки и продолжил: — «Рабочие не должны позволять авантюристам и безумцам взваливать на голову пролетариата позорные, бессмысленные и кровавые преступления, за которые расплачиваться будет не Ленин, а сам же пролетариат…» — Окончательно впадая в гнев, Бунин взмахнул газетой. — Да, расплачиваться придется этому самому «пролетариату». А если, не приведи господи, большевики удержатся у власти, то они обязательно и самому «буревестнику» свернут шею!

Вера поспешила перевести разговор на другую тему, раскрыла книгу:

— Я прочитала, еще Наполеон говорил: власть — это пирог, которым надо накормить всех, кто к этому пирогу прорвался.

— В Смольном уже вовсю делят этот пирог: должности, особняки, кабинеты, царские сервизы, секретарш…

Смольный после переворота жил напряженной жизнью. Задача была невероятно трудной: как, уцепившись за власть, удержаться за нее.