Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

Беспрерывно шли совещания, заседания, летучки, собрания. Воздух был прокурен. Лица давно не высыпавшихся людей приобрели серо-зеленый цвет, обросли щетиной, глаза воспалились, воротнички стали грязней половой тряпки.

Начальники восседали за громадными столами. Рядом густо стояли уголовные типы Ломброзо — с низкими лбами и мрачными лихорадочными взглядами, ожидавшие команд, распоряжений, приказов. Телеграфные машины выплевывали ленты срочных сообщений. Машинистки отстукивали бессчетные декреты. Носились курьеры. Самыми частыми словами стали «срочно» и «совершенно секретно».

Хотя большевистская власть утвердилась лишь в Питере (да и то относительно), главари переворота спешили делить теплые места. В кабинете горячо любимого вождя шло очередное — но самое важное! — совещание. Вокруг разместились сподвижники.

Задумчиво почесывая худосочным пальчиком рыжеватую плешивую голову, добро и устало улыбаясь, Ленин прокартавил:

— Дорогие товарищи! На повестке дня — серьезный вопрос: следует дать новые названия государственным органам и распределить министерские портфели. Как по-революционному назовем министров?

На помятом лице вождя вдруг вспыхнули острым интересом глаза. Закинув голову назад и чуть склонив ее к левому плечу, сунув пальчики куда-то под мышки за жилет, — любимая поза! — Ленин оглядел сообщников:

— Гм-гм! Какие соображения? Яков Михайлович, у вас есть соображение?

Все весело улыбаются незатейливой шутке, а Свердлов неопределенно хмыкает. Дзержинский что-то рисует на клочке бумаги, а Сталин вытряхивает пепел из трубки. Его некрасивое узкое лицо, глубоко изъеденное оспой, серьезно и спокойно.

Каменев вопросительно смотрит на Ленина:

— А почему бы все-таки не оставить прежнее название — министры? Звучит солидно, привычно…

— Нет и нет! — взмахивает короткой ручкой Ленин. — Только не министры. Это гнусное, истрепанное название.

— И вполне буржуазное! — поддакивает Зиновьев.

— Отвратительное название! — кивает Свердлов.

— Старых министров мы расстреляем, а новых не будет! — вдруг смеется Ленин. — Чем больше покойников, тем крепче революционный порядок.

Все весело хохочут, глядя вождю в рот, в котором блестит золото коронок. Не смеются только Сталин и Дзержинский.

Вдруг Троцкий поднял руку:

— Хорошо бы назвать комиссарами…

Ленин нервно стучит карандашом по чернильнице:

— Комиссары, комиссары… Что-то много нынче развелось комиссаров.

Дзержинский перестает рисовать хвостатых чертей и задумчиво произносит:

— А если «верховные комиссары»?

Все молча обдумывают предложение.

Голос подает Сталин:

— Может, лучше «народные комиссары»?

Троцкий тут же отзывается:

— Правильно, я тоже хотел предложить это — «наркомы». Только так!

Ленин задумчиво теребит бородку:

— Как вы сказали, Лев Давидович? «Наркомы»? Не очень изящно. Да ладно, привыкнут! Пусть «народные», вы правы, Лев Давидович, это звучит демократично. Все — за? Прекрасно! Секретарь, запишите! А как назовем правительство в целом?

Сталин вновь предлагает:

— Совет комиссаров…

Троцкий подает насмешливый голос:

— А сокращенно как — «совком»? Совками дети в песочнице играют.

Все хохочут, больше всех Ленин и Троцкий. Сталин нахмурился, на узком лице только желваки играют.

— Я знаю, — решительно говорит Троцкий, резко обрывая смех. — Назовем так: Совет Народных Комиссаров — Совнарком.

Все молча смотрят на Ленина. Тому хочется спать и есть. Он вскидывает голову к левому плечу и согласно произносит:

— Пусть так — Совнарком! — Он обводит глазами, красными от недосыпа, присутствующих и опять вскидывает голову к плечу. — Лев Давидович, браво! Вот мы вас и сделаем первым наркомом — внутренних дел. Это сейчас важнейшее!

Дзержинский согласно кивает:

— Правильно! Борьба с контрреволюцией сейчас самое важное.

— Характер у тебя, Лев Давидович, крутой, справишься! — лукаво усмехается Зиновьев.

Троцкий отрицательно качает головой, и его свояк Лев Каменев уговаривает:

— Уверяю, что лучшего министра внутренних дел нам не найти!

Каменев женат на Ольге Давидовне, сестре Троцкого. У них есть милейший мальчуган, которого они зовут нежно — Лютик. Пройдет немного времени, и эта славная семейка въедет на жительство в приведенный в порядок после бомбардировки Кремль. Здесь же, по соседству, поселятся Луначарский и популярнейший поэт и обладатель громадного собрания редчайших книг Демьян Бедный. Будут жить во дворцовом коридоре, прозванном Белым. Охранять их станет несколько постов часовых. Охранять от народа, в любви к которому они всю жизнь клялись, но который они ненавидели и которого боялись.

Каменев продолжает:

— Лев Давидович, соглашайся! Не справишься — поможем!

— Главное, без слюнтяйства, — советует Дзержинский. — Буржуазное происхождение — уже преступление. Среди них много умников развелось. Надо защищать пролетарскую революцию.

Ленин вдруг заговорщицки хихикает:

— А у нас революция пролетарская?

Все разом смеются. Больше всех заливается сам Ильич. Смеется и Крупская, которой только сегодняшним утром муж сделал нахлобучку за то, что на заседаниях красных вождей она по бабьей глупости лезет все время вперед. Переживая теперь ужасные мучения, она молчала все совещание — как рыба. Но теперь не выдерживает, задорно и неожиданно для всех кричит:

— Мы раздуем огонь на весь мир! Как дважды два… Да здравствует мировая революция!

Новый взрыв хохота. Все любят Надежду Константиновну, хоть она немного глуповата. Но Крупская — настоящая большевичка. И отличный — гораздо сильнее Ильича! — организатор.

— Против мировой революции не спорю, но этот пост не займу! — решительно заявляет Троцкий. Он отлично понимает его паскудность. В стране разруха и бандитизм, которые — легко догадаться! — станут в ближайшем будущем лишь увеличиваться. Так зачем ему нужна эта головная боль?

— Почему вы не цените наше доверие? — вдруг строго спрашивает Ленин.

— Я ценю. Однако я еврей.

— Ну и что? — запыхтел Ленин. — Тут почти все евреи сидят. Так их и наркомами не назначать? Один глупый еврей стоит больше, чем два русских умника.

— Умоляю вас, Владимир Ильич! Внутренние дела — такой участок, что с еврейской национальностью никак нельзя. Давайте Сталина назначим.

Троцкий откровенно недолюбливал Сталина, справедливо подозревая его в антисемитизме. Вот теперь он хотел поставить его на собачью должность, на которой он свернет себе шею.

— Нет, Сталина нельзя! — вмешался Зиновьев. — Он большевик честный, но у него характер слишком мягкий.

Ленин согласился:

— Наш грузин — чудесный человек, но слишком либеральный. К тому же я хочу поставить его к важному делу — руководить национальными делами.