Валентин Лавров - Катастрофа. Бунин. Роковые годы

— Нет, все-таки Учредительное собрание — это наша единственная надежда, — говорил Станиславский, у которого собралась шумная компания.

Было 4 января восемнадцатого года. Актеры, писатели, художники отмечали день рождения Константина Сергеевича. Правда, сам «малый» юбилей — пятидесятипятилетие мэтра был на следующий день, но по предложению супруги юбиляра, Марии Петровны, решили праздновать накануне, ибо в театре был свободный день. После спектакля, как собирались прежде, это было неудобно: слишком опасно стало появляться на улице в поздний час.

Вот и пришли к Станиславскому засветло. Спорили и говорили все о том же — об Учредительном собрании, которое начнется завтра в Петрограде в Таврическом дворце.

— Пусть это станет концом кровавого большевизма и началом новой великой России! — провозгласил Бунин, и все осушили бокалы а-ля фуршет.

Константин Сергеевич с пониманием кивнул и пророкотал своим чудным, бархатным голосом:

— Согласен с вами, Иван Алексеевич. Учредительное собрание — это, думаю, единственно возможный и оставшийся в нашем распоряжении путь к восстановлению демократии… Вы согласны с нами, Иван Михайлович?

Вопрос к Москвину был адресован неспроста. Гордость Художественного театра и лучший исполнитель роли царя Федора Иоанновича в пьесе А. К. Толстого в этот момент с излишней горячностью спорил со скульптором Коненковым. Дискуссия была актуальной: водки чьих заводов лучше — Шустова или Смирнова?

В разговор вступил Шмелев, ставший знаменитым после своего «Человека из ресторана»:

— Простите, что вмешиваюсь. Больную для меня тему затронули. Я внимательно нынче газеты читаю, слишком много разговоров об одном и том же: Учредительное собрание, Учредительное собрание…

— Иван Сергеевич, вы не правы! — улыбнулся Бунин. — Иван Михайлович с Сергеем Тимофеевичем с аппетитцем говорят о более насущном…

— Не смейтесь, Иван Алексеевич! Какие могут быть шутки, когда большевики захватили власть и с каждым днем узурпируют ее все более? Неужели вы думаете, что делают они это лишь для того, чтобы законней провести это собрание и провозгласить демократическую республику?

— Она уже провозглашена! — вставил слово Станиславский.

Москвин закончил мудрой сентенцией:

— Для почину выпить по чину! — Что и было сделано.

— Третьего сентября уходящего революционного года свершилось неслыханное надругательство над идеей Учредительного. Гражданин Керенский самолично присвоил себе права собрания и провозгласил Россию республикой…

— Не монархию же, а республику, — заметил Коненков.

— А делать этого все равно не стоило! Лишь Учредительное собрание уполномочено на это…

— Вы, Иван Михайлович, безусловно, правы! — Станиславский хотел ужинать, а политические споры ему всегда претили. — Большевики назвали окончательную дату созыва собрания — пятого января. Вот завтра еще раз республика и будет декларирована.

Шмелев нервно дернул головой и резко отчеканил:

— Большевики власть не отдадут — ни Учредительному собранию, ни эсерам — никому!

Бунин скептически улыбнулся:

— Как это — не отдадут? Ведь выборы двенадцатого ноября обеспечили большинство мест в «учредиловке» не им, а эсерам!

Москвин еще раз блеснул замечательной памятью:

— За эсеров отдали голоса пятьдесят восемь процентов избирателей, а за большевиков лишь двадцать пять.

Шмелев возмутился:

— Каждый пятый одобряет кровожадных ленинцев! Это и удивительно, и возмутительно.

— Да, русского человека понять невозможно, — кивнул Станиславский.

Шмелев продолжал:

— Впрочем, количество ничего не решает. Беда в другом: с оружием у сторонников демократии во все времена было хуже, чем у экстремистов. Один пулемет говорит убедительней тысячной толпы.

— Но повсюду созданы комитеты в защиту Учредительного собрания. Даже ко мне приходила депутация, и я поставил свою подпись.

Шмелев невежливо расхохотался:

— Ну, Константин Сергеевич, если подпись… То оно конечно.

В этот момент, покинув женщин, весело щебетавших на угловом диванчике, подлетела Книппер-Чехова:

— Господа спорщики! Не стыдно ли забывать дам ради каких-то глупостей?

Коненков галантно поцеловал Ольге Леонардовне руку:

— Отнюдь нет! Помним вас и любим.

— Тогда прощаем.

— А я расскажу анекдот… политический, — со смехом щелкнул пальцами изящный, почти хрупкий, с моноклем в правом глазу Алексеев.

Все с интересом обратились к нему:

— Сделайте одолжение, Алексей Григорьевич, расскажите!

— Троцкий лег спать, но предупредил часового: «Разбуди ровно в шесть утра!» Назначенное время пришло, вождь революции дрыхнет, а красногвардеец ломает себе голову, как бы деликатней разбудить вождя. «Господин» — нельзя, «товарищ» — страшно, какой он «товарищ» красному вождю? Аж вспотел, потом махнул рукой, влетел в спальню и во все горло заорал: «Вставай, проклятьем заклейменный!»

Все рассмеялись.

В гостиной появилась задержавшаяся из-за неловкости горничной Мария Петровна, жена Станиславского. А неловкость эта заключалась в том, что она сожгла новое платье хозяйки, сшитое за громадные деньги у самого Жоржа и в котором Мария Петровна желала быть на сегодняшнем приеме. По этой причине у Марии Петровны было скверное настроение, и стоило больших усилий скрывать досаду и раздражение.

Ей пришлось надеть черное шелковое платье с глубоким декольте и опоясанное выше талии серебряным плетеным пояском, то самое, в котором она — о, ужас! — уже справляла Новый год. Она знала, что это платье выгодно подчеркивает ее по-девичьи стройную фигуру, обрисовывает женские прелести, и это Марию Петровну несколько утешало. Когда она появилась в гостиной, блестя глянцем волос и со вкусом подобранными бриллиантами, все потянулись к ней. Мужчинам она подставляла руку для поцелуя, дамам умела бросить комплимент по поводу их платья или прически и при этом привычно следила за гостями: все ли идет согласно ритуалу, не скучают ли дамы, не слишком ли громко спорит Немирович-Данченко со Шмелевым, почему излишнее оживление вокруг конферансье Алексея Алексеева — приличное ли он рассказывает?

Когда Бунин подошел к Марии Петровне, та радушно улыбнулась и почти с искренним восхищением произнесла:

— Поздравляю, Иван Алексеевич, с новой книгой! Вчера весь вечер наслаждалась чтением.

— Какой именно? — полюбопытствовал Бунин.

— Ну, в красном переплете. Называется «Избранные рассказы». Изумительный рассказ «Числа». Я была тронута до слез.

И хотя книга была давно не новой, да и рассказ назывался не «Числа», а «Цифры», и Бунин был уверен, что хозяйка дома вовсе не читала и все эти восторги были обязательной приправой и полагались в нужной дозе, как соус к мясу, он вежливо благодарил ее, приложившись к маленькой легкой кисти.