Леонид Дайнеко - Железные желуди

Новогородокские бояре, молчаливые и суровые, занима­ли места вдоль стены. Среди черных и сивых от седины бо­род было две или три огненно-рыжих.

- С чем пришел, латинянин? - спросил Войшелк.

- Князь Войшелк, сын Миндовга, - без робости ответил Сиверт, - прибыл я из Руты от твоего отца, великого куни­гаса, дабы подтвердить, что принял он со своими боярами христианскую веру из Рима, из рук папы Иннокентия IV. Уже везут, как было договорено, люди папы королевскую корону в Литву.

- Ну и что? - свел на переносице брови Войшелк.

- В великом гневе был кунигас, что запер ты перед ним ворота Новогородка, не пустил отца даже руки обогреть. Хотел приказать, чтобы зарыли твой вал. но смилостивился - послал к тебе меня, монаха ордена Святого Доминика Сиверта.

- С чем же послал тебя кунигас? - еще сильнее нахму­рился Войшелк.

- Великий кунигас передает тебе слова мира и отцовско­го расположения.

Такого заявления не ожидали. Новогородокскне бояре смахнули с лиц суровость, зашушукались, заговорили. По­светлели взгляды и у Войшелка с Далибором. Оба обменя­лись несколькими скупыми словами, и Сиверт понял, что новогородокский и волковыйскнй князья съели вместе не один пуд соли и, скорее всего, дружат по сей день. Это об­стоятельство надо было запомнить на будущее.

- Миндовг теперь в союзе с Ливонским орденом, - про­должал монах. - и магистр Андрей Стырланд прислал в подмогу Руте рыцарский отряд.

- Ливонцы в Руте? - побледнел Войшелк.

- Да. - примирительно улыбнулся доминиканец. - Когда я выезжал к тебе, граф Удо принимал хлеб-соль от жителей Руты.

Он вдруг прикусил язык, сообразив, что сказал не то, че­го ждали, и не так.

- Жернасы идут по нашей земле! - вскрикнул князь Глеб Волковыйскнй. Глаза его полыхали гневом. Он вскочил, подбежал к Сиверту с таким видом, словно собирался уда­рить его. Бояре и князь Войшелк тоже выглядели жестоко разочарованными.

"Чем я не угодил им? - в растерянности думал монах. - На этой земле, среди этих людей надо быть очень осмотри­тельным. Одно и то же слово тут могут истолковать по-разному. Мне лучше помолчать, чтобы не поплатиться го­ловой. сказав что-нибудь невпопад. Мерзкие двоеверцы! Приняли христианство, а где-то по закоулкам молятся сво­ему Перуну".

И тут же его опасения, похоже, начали сбываться.

- Чтоб тебе не уйти от руки палача! - кричал в его адрес полный негодования маленький рыжебородый боярин. Он вплотную подошел к монаху, с ненавистью смотрел на него снизу вверх.

Но большинство бояр было настроено миролюбиво. Не с руки было им ссориться с ливонцами, когда Новогородку угрожал более реальный враг и, возможно, в это самое вре­мя уже горели, обращались в руины их вотчины, попира­лись чужими копытами их земли.

- Каждый черт на свое колесо воду льет, - сказал боярин Белокур, чьи земли и усадьба омывались рекою Щарой. - Надо нам, князь Войшелк, поднимать дружину, скликать ополчение из горожан, слать гонцов к кунигасу Миндовгу и вместе с ним борониться от недругов.

И все же Сиверта, как он ни упирался, как ни доказывал, что привез важные и, может быть, спасительные для Ново­городка вести, бросили в темницу. Взяли за шкирку и пово­локли вниз по лестнице. Проклял он день, когда ему взбре­ло поехать из Рима в Пруссию и Ливонию, и другой, когда напросился в отряд Толина. Позади скулил, поспешая за своим хозяином, Мориц. Его гнали прочь, лупцевали древ­ками копий. "Пропадет без меня, дурачина, - думал Си­верт.- Да что поделаешь? Побежденным и солнце не све­тит".

- Мориц! - крикнул он. - Ступай к королю Войшелку и проси, чтобы тебя отвезли в Руту.

- Святой отче, я хочу с тобой в темницу! - верещал, словно его резали, Мориц.

- В темнице успеешь насидеться, - добродушно сказал новогородокский дружинник, а когда Мориц завыл снова, влепил ему оплеуху.

Сиверт видел все это, но, как человек опытный и муд­рый, промолчал. Память подсказала ему поучительную аналогию. При дворе порфироносных византийских импе­раторов обычно пытают, допрашивают впавших в неми­лость евнухи. Император сидит себе на троне, а у его под­ножья полосуют нагую человеческую плоть бичи, в оконечья которых вплетены куски свинца. Аж сопят свирепые евнухи, брызжет на золото и на мрамор кровь, но тот, кого пытают, молчит - нельзя подавать голос, тем более кричать в присутствии императора.

Доминиканец очутился в темном подземном склепе, сте­ны которого были сложены из холодных шершавых кам­ней. Проскрежетал ключ в замке, что-то сказал охранник охраннику, оба рассмеялись и, громко топоча, пошли туда, где синело небо и светило солнце. Сиверт остался один.

- Предстал я перед тобою, Христе, как свеча перед ико­ной, - проговорил упавшим голосом. - Спаси меня. Не дай мокрицам и паукам поселиться у меня на голове.

Монах поискал глазами, где бы примоститься в этом чертовом - вот уж точно! - кармане, и вдруг обнаружил, что он в подземелье не один. У противоположной стены на полу то ли сидел, то ли лежал какой-то человек. Было тем­но, лишь сквозь щелочку над дверью пробивался скупой пучок света, и нельзя было разглядеть лица товарища по несчастью. А может, незнакомец спал, укрывшись с голо­вой, как прячет голову под крыло лесная птаха.

- Кто ты? - тихо спросил Сиверт.

Ни звука в ответ. Тот, у стены, либо не слышал, либо не хотел вступать в разговор. Да нет, не то и не другое: просто вопрос сам собою вырвался у него на немецком языке. То­гда он переспросил по-русински:

- Кто здесь?

- Человек, - прозвучало в темноте. И столько опусто­шенности и бессилия было в этом слове, что Сиверт по­ежился. Неужели и он спустя какое-то время заговорит вот таким же замогильным голосом? "На все воля Божья, урезонил себя. - Я, если рассудить, еще счастливчик. Лю­дей оскопляют, ослепляют, садят на цепь по шею в ледяной воде".

Монах опустился на колени подле того, кто назвал себя человеком, ибо только потерев дерево о дерево можно до­быть огонь, только в общении с живым существом можно сохранить способность чувствовать и мыслить в безмолвии темницы. Возраст узника не поддавался определению, да Сиверт и не задумывался над этим.

- У тебя есть имя? - спросил он.

- Я Алехна, сын Иванов. Новогородокский купец, - от­ветил узник, через силу ворочая языком. Должно быть, в могильной тишине позабыл, как рождаются звуки. Был он худ, изможден, землист лицом - известно, какая кормежка в темнице.

- Я слышал о тебе, - положил ему руку на плечо Сиверт.

Глаза у Алехны удивленно вспыхнули и тут же погасли.

- Мы не могли встречаться с тобой, - холодно уронил он. Скорее всего, подумал, что Сиверта к нему подсадили, дабы выведать что-то сверх уже сказанного, вырванного из душии тела раскаленными клещами.

Доминиканец отвернул полу плаща, достал из потайного кармашка свою заветную шкатулочку, а из нее - железный желудь. На ладони поднес его к самым глазам купца. Спросил: