Леонид Дайнеко - Железные желуди

- У тебя есть такой?

Алехна не сразу сообразил, что ему показывают. Когда же всмотрелся, отпрянул от Сиверта, окинул его полным презрения и ненависти взглядом. Тут жить невмоготу, длить свои дни на этом свете, а кто-то сторонний, едва пе­реступив порог, спешит сыпать соль на раны.

- Что тебе нужно от меня? - глухо процедил Алехна. - Если ты княжий соглядатай, если за дверью тебя ждут мои мучители, скажи им, что я хочу умереть. Руки на себя на­ложить я боюсь и не умею, но очень хочу, чтоб они при­шли, хоть прямо сейчас, и - черный мешок мне на голову. Скажи, чтоб не медлили.

Сиверт, стараясь не причинить купцу боли, стал расска­зывать о себе, о том, как повстречал в Ливонии братолюба Панкрата, как тот перед самой кончиной открыл ему тайну железных желудей и отдал свой желудь, чтоб не брать его с собою в могилу. Казалось, Алехна поверил: ненависть в глазах сменилась осторожным любопытством.

- Говорил мне Панкрат, - вел к концу свой рассказ Сиверт, - что ты был самым мудрым среди них, самым спра­ведливым...

- Он преувеличивал, - перебил монаха Алехна, - Око не видит само себя.

- Не стал бы Панкрат хитрить перед лицом смерти. Дру­гого не могу понять, купец. Ты и твои единомышленники хотели видеть князем в Новогородке Миндовга. Миндовг пришел и ушел. Теперь княжит сын его Войшелк, а ты как гнил в подземелье при Изяславе, так и по сей день гниешь.

- Не врешь, немчин? - Алехна аж вскочил на ноги.

- Клянусь Христом!

С глухим стоном Алехна осел на земляной пол.

- Миндовг и Войшелк забыли обо мне! Они в Новогородке, а я - в подземелье! - В отчаянье он впился зубами себе в руку. - А мы же проложили для них первую борозду. Мы все сделали для того, чтобы их посев взошел на новогородокской земле. И вот она, плата!

Алехна, втянув голову в плечи, замолотил кулаками по каменной стене. Камень пятнала кровь, а он не чувствовал боли. Сиверту стоило немалого труда его унять. Приходило даже в голову, что купец повредился умом.

- Я не должен был говорить тебе этого, - в сердцах по­прекнул себя Сиверт, когда Алехна обессиленно вытянулся у стены. - Но я же думал, что ты все знаешь. Клянусь: как только выйду из темницы, выйдешь и ты. А мне сидеть тут от силы два-три дня. Остынет князь и сразу прикажет вы­пустить меня. Война у ворот. Как бы Войшелк ни задирал нос, без Миндовга ему не обойтись. А я ни много ни мало Миндовгов посол.

Монах как в воду глядел. Через день его выпустили из подземелья. Войшелк и Глеб Волковыйский на конях гар­цевали у железной дверцы, наводившей страх на каждого, кто знал ее назначение. Когда Сиверт вышел, наконец, на свет Божий и, щурясь от солнца, остановился, новогородокский и волковыйский князья расстались с шитыми золо­том красными седлами, подхватили его под руки. Это была неслыханная честь для простого монаха. Но испытанный в житейских бурях папский служка отлично понимал, что не­спроста его так привечают, неспроста поступаются своею гордыней князья. "Значит, Даниил и Василька Романови­чи на подходе", - подумал он не без злорадства, но, тут же преобразившись, в превеликом волнении воскликнул:

- Благословенны вы, князья! Только что я зрел в небе два солнца и аккурат над вашими головами. Два солнца - два золотых нимба. Вам шлет свою улыбку Христос.

Войшелк и Далибор переглянулись. А Сиверт так и сиял. Пришло на память, как непросто далась ему любовь импе­ратора Фридриха II Гогенштауфена. Суров был поначалу Фридрих, не допускал монаха даже до руки своей, не гово­ря уже о душе. И вот, направляясь как-то в замок к своему властелину, Сиверт взял с собой двух легконогих борзых. А в поле, на его счастье, мышковала беззаботная лиса. Сиверт незаметно спустил борзых со сворки, те погнались за лисой и схватили ее. Пока они между собой решали, у кого боль­ше прав на добычу, монах подбежал, вырвал у них лису и торжественно понес, живую и невредимую, в дар импера­тору: "Смотри, государь, какую красавицу я для тебя до­был". - "Как же это тебе удалось?" - удивился Фридрих, сам заядлый охотник. Сиверт склонил смиренно голову и, поклявшись здоровьем своего сеньора, что будет говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, начал рас­сказывать: "Ехал я к тебе полем, увидел эту лису и сразу подумал, как славно украсит она твой походный плащ. Дал коню шпоры и помчался за нею. Да где там! Она летела как ветер, и мой конь начал отставать. Тогда я воздел руки к небу и прокричал заклинание: "Во имя властелина моего императора Фридриха стой и не шевелись!" Она возьми и застынь как вкопанная. Я спешился, взвалил ее на плечо, как овцу, и принес вот тебе". С того дня Сиверт сделался любимцем прославленного императора, сидел с ним за од­ним столом, пил вино из одной чаши. Главное в скоротеч­ной земной жизни - завоевать любовь сильных мира сего.

Вот и сейчас монах, молитвенно сложив руки, смотрел поверх княжеских голов и, ей-право, видел два ярких солн­ца. Может, из-за того, что вышел из кромешного мрака, за­мелькало, запестрило в глазах, может, ему страстно хоте­лось что-то такое увидеть, но солнца висели в небе перед ним, налитые ярой алостъю, искристые, горячие до звона.

- Христос шлет вам свою улыбку, - с чувством повто­рил Сиверт.

Его под руки повели в терем. На детинце и в посаде было людно. Монах видел тысячи дюжих, плечистых рыцарей, которых здесь называют воями. Они были в островерхих шлемах и блестящих кольчугах, с красными щитами, с пи­ками, секирами и мечами.

Все время подходили новые отряды - из Волковыйска, Здитова, Услонима, Вавереска, из других близких и отда­ленных городов и весей.

- Пиняне пришли! - вдруг обрадованно вскричал Вой­шелк. - Князья Федор, Демид и Юрий!

Позабыв о Сиверте, он бросился к пинским князьям, ка­ждого обнял и поцеловал. Далибор тоже расцеловался с пинянами. Все они были черноволосы, с поразительно си­ними на загорелых лицах глазами. Старший из них, Демид, разгладив тонкие черные усы, сказал:

- Хотел нас князь Данила Галицкий под свою руку при­брать, да не вышло у него, повели дружины сюда, как бы­вало встарь и во все времена.

Был Демид Пинский ростом мелковат, с маленькими ру­ками и ногами. Злопыхатели говорили, что родиться бы ему девочкой. Да в тот самый час, когда он являлся на свет, прокукарекал петух. Это все и решило. Кстати, у этого не­доростка были железные пальцы.

- Спасибо, спасибо вам, братья! - светился радостью Войшелк.

Сиверт понимал, что радость его была неподдельна. Не из Руты пришла подмога, не от отца, которого Войшелк (все знали это) не любил, а из лесной и болотистой Пин­ской земли, обитатели которой испокон веков тянутся к дреговичам и кривичам Новогородка. В последнее время, после того как под татарскими таранами и пороками рух­нули стены Киева, не прекращается борьба между Галицко-Волынеким княжеством и Новогородокско-Литовской дер­жавой за влияние в землях, лежащих к западу и к северу от стольного Киева. И те и другие норовят утвердить свою власть над этими осколками некогда могучей Киевской Ру­си, изведавшими тяготы татарского нашествия. Пиняне и туровцы тяготеют к Новогородку и все чаще, по примеру новогородокцев, услонимцев и волковыйсцев, называют себя литовцами либо литвинами в отличие от летувисов - жителей Жемайтии и Аукштайтии. "Литвины - новый на­род, - думал монах. - Надо записать это для памяти в мой пергамент". Он твердо решил, чуть ли не поклялся себе стать хронистом. Вот пусть улягутся страсти, наступит по­кой - и засядет. И каждую свободную минуту будет отда­вать этому делу - писать, писать. Только вот где он, этот покой? И суждено ли его дождаться? Ведь, согласно "Но­вому Евангелию" францисканца Джерардино из Борга-Сан- Данино, в тот день, когда Христу будет тысяча, и двести, и шестьдесят лет, повсюду воцарится мерзость запустения. Уже сейчас бегут христиане в леса и пустыни либо конча­ют самоубийством вместе с детьми.